С каждым годом в конце 1840–х годов все чаще и чаще доставлялись сведения из провинций об уголовных преступлениях крепостных против своих господ и помещиков. Наконец, во время Крымской войны, при формировке ополчений, крестьяне Юго-Западного края изъявили намерение поголовно идти в казаки, т. е. выйти из крепостной зависимости. Понадобились даже местами и пушки для усмирения. А после Крымской войны целые массы крестьян (это я сам видел) устремились из новороссийских и соседних губерний, спеша к какому — то сроку, будто бы назначенному от царя для их освобождения, перейти через Днепр. Только кавалерийскому отряду удалось остановить невдалеке от Днепра уходивших и возвратить на прежние места.
Между тем в волжских провинциях и до Крымской войны ходили прокламации, присланные из — за границы; они призывали народ к топорам, напоминали ему о «вот тебе, бабушка, и Юрьев день» и т. п.
Итак, причин, и причин самых жгучих, для уничтожения крепостного права в России, вскоре после несчастной Крымской войны, было довольно. Это ясно, как Божий день. Но и без того запоздалая эманци — пация должна была явиться еще в такое зловещее время, когда везде скоплялся горючий материал для решения и других взрывчатых вопросов. Затронув один, можно было поджечь и другие.
При таких обстоятельствах самодержавный русский царь, намереваясь уничтожить крепостное право, не мог упустить из виду и ту сторону этого вопроса, которая касалась прерогатив его самовластия. Рассказывали в 1859 г., что, будто бы, председатель Государственного Совета Гагарин, преклонив колени перед царем, сказал ему: «Государь, эманципация крестьян — ведь это конституция».
Государь, толковали, ответил будто бы Гагарину: «Подпишу и ее обеими руками».
Все это, вероятно, выдумки; я полагаю, что на тираду Гагарина можно было бы ответить и так: да, эманципация может ослабить, но она может и укрепить самодержавие. И в самом деле, разве неизвестно из истории, что монархическая власть для своего укрепления всегда искала опоры на низших ступенях общественной лестницы в то время, когда на верхних она чувствовала себя недостаточно сильною.
Как бы гуманно и либерально ни был настроен Александр II в начале своего царствования, а одна высокопоставленная особа сказывала мне не раз, что он именно был гуманен гораздо более сердцем, чем головою, он не мог и не должен был, с точки зрения своей самодержавной власти, не рассчитывать на опору и укрепление этой власти со стороны громадных масс крестьянского населения, освобожденных его державным словом от крепостной зависимости. Вот тут — то именно, при рассмотрении эманципации, как средства к укреплению самодержавия, и трудно становится найти правду.
Крестьянство, как бы оно по своему существу, ни было консервативно, есть все — таки стихийная сила; освобожденное самодержавной властью от векового гнета, оно, несомненно, получает тягу к освободителю и потому может служить ему опорою; но прочно опираться на одно стихийное начало невозможно. Нелепое представление о каком — то мужицком царе, пущенное в ход, если не ошибаюсь, нашими славянофильскими фантазерами и слышанное мною не раз в начале 1860–х годов, конечно, не могло осуществиться в XIX столетии. Чтобы управлять мужицким государством, не расшатав его в основании и не предоставляя его исторических миссий и задач на произвол стихийных сил народа, самодержавию понадобились бы также другие интеллигентные силы, а где взять их, если между царем и стихийным крестьянством не будет другого сословия, среднего? Его то у нас и недоставало при освобождении крестьян. Надо было, как мне кажется, организовать его.