Мне остается несколько точнее означить, в чем выразилось все в том же 1901 г. мое художественно-критическое и историко-художественное сотрудничество в обоих издаваемых нашим кружком журналах: в “Мире искусства” и в “Художественных сокровищах”.
В первом из этих органов появились следующие мои статьи: “Французское искусство на Всемирной выставке 1900 г.”; “Весенняя выставка в Академии художеств”, “Монплезир”, “Морис Дени” и “Мой ответ г. Философову”. Кроме того, две анонимные заметки о выставке “Художественных училищ” и о выставке, устроенной “Обществом поощрения художеств”. Первая из перечисленных статей заканчивала серию тех, которые в 1900 г. я посвятил Exposition Universelle, однако то не была на самом деле заключительная статья; согласно первоначальному плану, я должен был с не меньшей обстоятельностью рассказать все впечатления, вынесенные из обозрения парижского мирового торжища и затем подвести какие-то итоги всему виденному. Но время шло, многое из того, что было только что злободневным, оказалось уже уплывшим далеко вглубь минувшего, оно утратило значительную долю интереса — даже для меня.
Из остальных перечисленных статей наиболее значительной как лично для меня, так и для всего нашего кружка, был “Ответ г. Философову”, вызванный весьма недружественным разбором другом “Димой”, того, что в первом выпуске своей “Истории русской живописи XIX века” я высказал об Александре Иванове. Подробно разбирать здесь этот диспут не стоит, но, перечитывая теперь тогда нами высказанное, мне с особенной ясностью вырисовываются мои с Димой отношения, а также самые наши личности, какими они сложились к тому времени и какими они остались и в дальнейшем. Впрочем, каким он был тогда, наш “умник” Дима, “поклонником Науки” (не будучи на самом деле заправским ученым), таким он и остался, что выражалось в его “принципиальной” вере во всякие формулы и в недостаточном ощущении живой жизни. В то же время Философов был тогда уверен в совершенной независимости своих взглядов и в смелости своих духовных порывов; в будущем же ему продолжали мерещиться и очень замечательные подвиги. Однако и тогда этого необыкновенно умного человека связывала особого рода парализованность фантазии и вкуса. Он хотел бы летать, но крыльев не было; это было нечто вроде духовного скопчества, что он нередко сам с горечью констатировал. Особенно его мучило сознание отсутствия творческого начала; это питало в нем своеобразную зависть в отношении тех его друзей, которые творческим даром обладали. Отсюда и всякие, подчас совершенно неожиданные вылазки, обычно кончавшиеся для Философова некоторым конфузом. В общем, Философов представлял собой тип интеллигента-неудачника, и именно полной неудачей завершилось его земное существование, посвященное в последние годы каким-то окончательно беспочвенным, а в значительной степени и сумбурным политическим идеалам.
Однако именно то, что в Диме было вечно ищущего, неугомонного и что в его честолюбии было бескорыстного, какая-то высота помыслов по существу всегда пленяло меня и делало то, что я готов был ему прощать его неспособность понимать самую суть в художественных вещах. Это было в нем чем-то органическим, не зависящим от его воли и сознания. В другие эпохи и при других человеческих связях, из него вышел бы какой-либо пуританин иконокласт, а так судьба сыграла с ним странную шутку, внедрив его в самое сердце наиболее значительного художественного начинания в России, в то время существовавшего. При всем том, все несогласные, враждующие в нас элементы не привели в те годы к расторжению нашей еще на школьной скамье начавшейся дружбы.
Всемирной выставке (франц.).
Свободное копирование
