Осенью 1887 г. я вошел в более тесное соприкосновение с жизнью гимназии Мая.
Это было время, когда я вздумал сочетать свое гимназическое учение с вечерними классами Академии художеств, куда я поступил в качестве "вольно приходящего". Занятия в гимназии кончались в 4 часа; дома мы обедали в 5 с половиной, в Академии вечерние классы начинались в 6. Таким образом у меня фактически нехватало бы времени поспеть домой и опять обратно на Васильевский остров. Поэтому мамочка сговорилась с Маем, чтобы я столовался в гимназии с пансионерами и дирекцией.
Столовая помещалась в нижнем этаже; здесь в довольно просторной, но низкой сводчатой комнате стояли два стола. За одним председательствовал сам Карл Иванович и несколько учеников (я среди них), за другим восседала тетя Агнеса и с ней классные наставники и мадемуазель Май - девушка лет восемнадцати. Всем подавалось одно и то же. Прислуживали два сторожа, заведывавшие в течение дня раздевальней. Одного из них, полунемца по фамилии Швэбс, я, вероятно, потому и запомнил, что он оказывал нам разные услуги, а фамилия его своим звучанием как нельзя лучше выражала его расторопность и усердие. Мы все с симпатией относились к этому молодому и любезному парню и щедро награждали его по праздникам.
Запомнился мне один случай, связанный с этими обедами в гимназии. В какой-то октябрьский вечер Карлуша, по окончании еды вдруг не без торжественности обратился ко всему собранию, заявив, что сегодня нам предстоит увидеть что-то особенное, и с этими словами повел нас на двор. И действительно то, что мы увидали, нас глубоко поразило. Всё небо, свободное от туч, было в движении. Мириады "падающих звезд" бороздили его в разных направлениях. Казалось: вот-вот весь небесный свод воспламенится, и тогда нам не сдобровать. Карлуша не уставал любоваться этим зрелищем, причем вид у него был такой, точно это он устроил весь этот фейерверк.
Он самодовольно улыбался и старался в общедоступной форме объяснить, каким образом такой огненный дождь мог получиться. Признаюсь, именно с этого вечера я почувствовал "известное недоверие" к небу и впервые ощутил то специфическое сердечное сжатие, которое во мне повторяется каждый раз, когда я слышу о каких-либо тревожных для всего мироздания астрономических открытиях или сообщениях. Самой мучительной из таких тревог была та, которую я испытал в 1910 г. - в ожидании кометы Галея. Но мог ли добряк Карлуша предполагать, что приготовленный им тогда "сюрприз" получит значение какой-то душевной травмы для одного из его любимых учеников?
Свободное копирование
