Дневник Надсона - 1

17 апреля 1875 года.  

Надсону 12 1/2 лет

Наконец я собрался писать дневник. Прежде всего надобно заметить, что теперь Пасха, четвертый день ее. Пасху я провел совсем не так, как ожидал. Столько удовольствий сразу я и не думал иметь, но не надо торопиться, я буду описывать по порядку. Прежде всего надобно записать в дневник, что до Пасхи я был влюблен в одну барышню, некую Сашу Сазонову. Она мне нравилась, и я ею чуть не бредил, но теперь, ах!

Однако я начинаю бросаться, а надобно описывать, как я и намеревался, по порядку.

Нас распустили в среду на Страстной неделе поста. До субботы ничего особенного не случилось, а в субботу я узнал, что нас, т.е. меня с Васей (Катю думали отправить к Лизавете Васильевне), собираются взять в деревню к Григорию Васильевичу Бардовскому. Впрочем, это не деревня, а поместье в 14 верстах от Луги по Варшавской железной дороге.

На дороге ничего особенного для меня не случилось. В вагоне я все время читал "Войну и мир" графа Толстого, что мне очень понравилось. Ну, этого-то, положим, и прибавлять нечего: "Война и мир" нравится почти всем.

Дом в Берегу чрезвычайно большой и очень изящно украшенный внутри. Видно, что здесь когда-то жил русский боярин на широкую руку. Дом окружает со всех сторон сад, в полуверсте находится лес, в другой стороне, сейчас же за садом, - громадное озеро. Через зимнюю дорогу, ведущую к озеру (через нее зимою ездили), лежит сад соседней усадьбы Каромышевых. Хозяйка усадьбы, Платонида Николаевна, очень умная (как, по крайней мере, мне показалось, и как я слышал от других), приветливая барыня. У ней несколько дочерей и сыновей и, замечательная вещь, все дочери отличаются красотой. Но об этом после, хотя это-то и есть та самая причина, почему я начал писать дневник.

Итак, тетя, дядя, Петр Васильевич, Вася и я приехали в деревню и напились чаю. Я уже сказал, что это было в субботу, т.е. накануне Светлого Воскресенья. В четырех верстах от Алтуфьева Берега (вот непоэтичное название!) находится Черменецкий мужской монастырь. Окрестные жители имеют обыкновение ездить туда на заутреню, и вот и теперь все наши, исключая тети и меня, тети - потому что она очень устала, а меня - потому что нога разболелась, - поехали в монастырь. Я прилег на диване, не раздеваясь, ожидая, когда приедут от заутрени, чтобы разговеться, а тетя совсем разделась и заснула. Правда, и я вздремнул с часика два, но ведь нельзя же без этого, а больше от скуки, чем от желания спать.

Теперь надобно описать, кто были в Берегу те, про кого я говорю "наши". Вся компания состояла из тети, дяди, Петра Васильевича, Григория Васильевича, Анны Арсеньевны, Платониды Николаевны, Александра Арсеньевича, Марьи Арсеньевны, Вани, Васи и меня. В усадьбе Григория Васильевича жили: он сам, Анна Арсеньевна, тетя и дядя, Петр Васильевич, Вася и я, а в той усадьбе - остальные да еще приехавший сосед Петухов. Все должны были разговляться у Григория Васильевича, и был накрыт в столовой большой стол, установленный разными кушаньями для разговения: тут были две пасхи, два кулича, окорок ветчины, телятина, яйца, сыры, селедки и редиска (покушать можно вкусно!). Мне было очень весело, но отчего?

Порядок, порядок!

Наконец наши приехали. Григорий Васильевич подарил нам троим: Васе, Ване и мне по яйцу с сюрпризом. У меня вышел подсвечник, у Васи брошка, а у Вани портмоне. Вся компания села за стол. По одну сторону меня сидел Вася, потом Ваня, по другую - Платонида Николаевна и Марья Арсеньевна. Буду называть ее для краткости Марусей.

Надобно заметить, что Маруся с первого раза, как я ее увидел, мне очень понравилась, это было еще перед прошлыми каникулами. Теперь я окончательно в нее влюбился, если можно выразить этим пошленьким словом то, что я чувствовал. Ужин был очень весел и оживлен. Хохотали без умолку и говорили всякий вздор.

Вася рассказывал, как на обратом пути дядя упал в снег; Платонида Николаевна бранила монахов за плохое пение. Ваня говорил про предполагаемое для лета убежище. Ах, я и забыл сказать, что летом мы будем жить в Берегу!

Итак, ужин был очень оживлен. Меньше всех говорила Марья Арсеньевна, виноват: Маруся! Она все хлопотала: то наливала чай, то предлагала пасхи. Наконец, когда уже все поужинали и принялись за чай, Григорий Васильевич сказал мне, чтобы я обнес гостей конфетами.

Никакие слова передать не могут, что я чувствовал, когда она своими розовыми губками проговорила: merci! Я был счастлив, нет, больше, - на верху блаженства. А она! Спокойная, как всегда, сейчас же отвернулась в другую сторону. Да и могла ли она знать, что я чувствовал? Конечно, нет. Я в эти мгновения, кажется, жизнь отдал бы за один поцелуй ее ножек! Сазонова в эти мгновенья мне показалась такою ничтожной и уродливой! А прежде я думал, что по красоте ей нет равной в целом мире! Впрочем, над этим смеяться нечего: тогда она мне нравилась, теперь нравится другая.

Не упрекайте меня в непостоянстве; на любовь нельзя надеть вожжи и управлять ею по произволу, это свободное, вольное чувство, которое иногда напрасно мы стараемся подавить или возбудить по произволу. Это Любовь и ничто иное.

Но я зафилософствовался и прервал нить моего рассказа. Итак, я был очень счастлив. За ужином мне удалось еще несколько раз услужить Марусе, и только те, кто любил в молодости (на заре туманной юности, как сказал один из поэтов), могут понять, что я чувствовал, ложась спать. Как это описать?

Мне хотелось и плакать и смеяться, я радовался и в то же время горевал. Все мне казалось прекрасным. Даже хлопья утреннего снега, сеткой падающие на землю, имели для меня какую-то особенную привлекательность. Мне хотелось расцеловать всех и каждого, и образ ее, ее волшебная улыбка так и вертелась перед глазами. То я вспоминал, как, подавая ей конфеты, стоял слишком далеко, и Григорий Васильевич сказал: "Ты не бойся, Сеня, Маруси, она не кусается!"

Вероятно, я очень сконфузился тогда, так как, подавая Анне Арсеньевне коробку, я так близко налез на нее, что запутался в шлейфе ее платья и чуть не упал. К счастью, никто, кроме нее, этого не заметил, а то...

Иногда мне вспоминалось дорогое merci... Мне кажется, за одно это merci я полез бы в огонь и в воду: за один взгляд и ласковую улыбку, насмешливо играющую на этих губках*, я лишил бы себя жизни. Однако не стану описывать того, что каждый найдет в любом романе, и мне даже досадно становится, что все избито и знакомо всем и каждому. Зачем не я только один люблю на свете?..

______________________

* Приписка на полях: ласковую? насмешливую?