Положение радикально изменилось к лучшему, когда приехал брат и привез мне вместе с подушкой и пищевыми припасами 6 томов сочинений Писарева. Конечно, писаревщина не марксизм, но я был пленен резким, выразительным и язвительным языком Писарева и проглатывал его статьи одну за другой.
Интересное совпадение: Писарев писал свои нигилистические подрывные статьи, сидя в Петропавловской крепости, и потом отсылал их в редакцию "Русского Слова", которая их охотно печатала и платила ему гонорар. А я их читал, сидя в 1910 году в белгородской тюрьме...
Как обращалось со мной тюремное начальство? Никак. Начальник тюрьмы не заходил в камеру. Старшой вечером во время поверки быстро замыкал железную дверь и пробегал дальше, не говоря ни слова. Непосредственным начальством в нашем коридоре были два тюремных надзирателя. Один - молодой, высокий. Он кричал и ругался матом по любому поводу и без всякой надобности. Меня он, к счастью, игнорировал. Другой - полная ему противоположность. Пожилой человек, с сильно поседевшей бородой, небольшого роста, благообразный духом и поведением, он любил порядок, но поддерживал его без крика и ругани. Вместо "можно" и "нельзя" или наряду с этими словами он постоянно употреблял выражения "полагается" и "не полагается". "Ето можно, сто полагается", или , наоборот , "нет, етого не полагается". Звали его Иван Семенович. В молодости он был солдатом, воевал в турецкую войну 1877-78 гг. и прошагал по Балканскому полуострову туда и сюда.
Во мне он увидел некоторое развлечение в своей скучной жизни. Когда в тюрьме в 9 часов вечера наступал ночной покой, Иван Семеныч открывал деревянную дверь в мою камеру, я подходил к железной решетке с другой стороны, и мы с ним полушепотом беседовали. После нескольких встреч Иван Семеныч как-то спросил меня: "Барчук! А за что вас посадили?" Я ответил, что "есть такие люди на Руси, которые недовольны теперешним начальством; они говорят, что начальство наше не народное, что оно заботится только о богатых, а не о простом народе, и что нужно бы выбрать новое начальство, которое помогало бы и простым людям устроить лучшую жизнь. Ну, а начальству такие разговоры не нравятся, вот оно и сажает иногда таких людей за решетку". Иван Семеныч подумал и сказал: "Хто знать! (обычное мужицкое выражение вместо "кто знает") Хто знать, барчук, может и ваша правда, да об себе я так думаю: человек я старый, да и то думаю, что не всем там быть".
Другой разговор касался вопроса о том, что в преступном мире наиболее авторитетны люди, совершившие наиболее тяжкие преступления. На стене моей камеры я прочел надпись: "Здесь сидел каторжан (фамилия), сужденный на 14 лет на каторжные работы". Я поинтересовался у Ивана Семеныча, кто был этот "каторжан" и какое он совершил преступление. Услыхав число 14 лет, Иван Семенович возмутился: "Вот сукин сын! Как же он брешет, бессовестный! Осужден на 4 года, а пишет 14!". Думаю, что в свои солдатские годы Иван Семенович так же возмутился бы, если бы какой-нибудь поручик назвался полковником.
Удивил меня Иван Семеныч архаичностью своих взглядов на медицину: "Эх, барчук, не сознаю я этих дохтуров. Ну, што он, дохтур: руку потрогает, потом рецепты напишет. Ну, а што, если болезнь случилась от сглазу? Дохтур тут ничего поделать не может, а бабка может". И пояснил: "сто так говорится, бабка, а ето может быть и мужик, который ето может". Услышав это, я в душе усмехнулся, а впрочем, "хто знать?" Ведь в то время даже при царском дворе действовала "бабка" в виде мужика, и, говорят, помогала.
С арестантами я не разговаривал, ибо им было запрещено говорить с политическими. Пространственно я с ними соприкасался во время прогулок по окружности тюремного двора. Я гулял один, они гуляли парами, врассыпную, так что одна пара шла впереди меня, другая позади, и я слышал из их разговоров только отдельные слова или фразы. Запомнилась мне такая: "Ведь он вор - и я вор, так он же должен мне помогать!"
Свободное копирование
