Конец детства и начало юности, прерванной войной. Ломка характера, свойственная так называемому «переходному возрасту», сложилась с очень болезненной для меня переменой в образе жизни. В большой семье Файкиных, где и без меня хватало забот, я чувствовал себя обиженным недостатком внимания. К тому же, общее отношение к жизни, воспитанию, культуре, истории настолько отличались от маминых взглядов, прививаемых ею мне, что это часто становилось источников конфликтов. Не будучи в состоянии понять и принять это иное восприятие действительности, я нередко сознательно провоцировал такие конфликты.
В Болшево мама, получая персональную пенсию и работая в артели, располагала большими материальными возможностями, чем Файкины. Она никогда не отказывала мне в просьбах дать денег на кино, книги, подписку на журналы (я получал журналы «Костер», «Пионер», «Техника молодежи», газету «Пионерская правда», покупал книги, фотографии писателей, героев гражданской войны и портреты вождей, которые над моим сундуком-посте-лью составили целую галерею).
Здесь же поддерживался режим строгой экономии, расчетливости: поездка в трамвае стоила на несколько копеек дешевле, чем на троллейбусе, значит, троллейбус - излишняя роскошь. Из нескольких сортов пшеничного хлеба покупался самый дешевый. Естественно, мои робкие просьбы о кино или новой книжке встречали резкие возражения и пространные объяснения о необходимости «обходиться без роскоши». Далекий от житейских забот и понимания «цены жизни», я не знал, что эта расчетливость была необходимостью: в семье работал только один дядя Лева – Леонтий Михайлович Файкин, и на его зарплату существовала вся семья – тетя Соня, дочь Нюра с мужем Женей – студентом университета, только что родившаяся внучка Галя, да и мое появление потребовало расходов.
Естественно, рассчитывать на внимание к себе, близкое тому, которое я испытывал, живя с мамой, я не мог, но, увы, не понимал этого. Мое появление в семье Файкиных, в результате, породило не только дополнительные материальные заботы, но и вызвало психологическое напряжение из-за моих эгоизма и явной избалованности.
С другой стороны, меня подавлял существенно отличный от привычного духовный климат. Если ранее в нашей жизни с мамой материальная сторона уступала духовной (на первое место всегда ставились духовные интересы - литература, музыка, театр, явления общественной жизни), то в семье Файкиных занятия этими предметами считались пустой тратой времени. Те мои устремления, которые мамой всячески поощрялись, здесь вызывали насмешки и презрение. Видя меня за книгой, тетя Соня требовала, чтобы я «занялся делом», т.е. приготовлением уроков. Тетрадка стихов (какими бы слабыми они не были, я ими гордился и продолжал свои попытки стихосложения) однажды во время ужина подверглась уничижительному и оскорбительному разбору (может быть и не безосновательному, но уж очень обидному для меня).
Когда по радио передавали оперу или иной спектакль, я по привитой мне привычке садился к приемнику слушать. Это также считалось бесполезной тратой времени.
Но при всем этом, родственное отношение и материальные заботы обо мне, проявлявшиеся тетей Соней, были безупречны.
В школе я очень подружился с моим ровесником - Олегом Шимановичем. Он значительно превосходил меня начитанностью и развитием. У него был несомненный литературный талант: он писал рассказы, сочинял фантастические истории. По его инициативе мы стали выпускать журнал «ШЛОД» (первые буквы наших фамилий и имен). До начала занятий в школе по партам раскладывались размноженные под копирку выпуски журнала, содержащие в стихотворной форме сатирические описания классных новостей и портретов соучеников.
По прежнему я увлекался чтением. В шкафу у Файкиных я обнаружил полное собрание сочинений Жюля Верна, изданное в виде бесплатного (или очень дешевого) приложения в журналу Огонек. Отпечатанная мелким шрифтом на серой газетной бумаге, в мягкой бумажной обложке, каждая книжка начиналась со случайного места и также случайно обрывалась в соответствии с размерами печатных листов. Но в этом издании было действительно помещено все, написанное автором. Я не отрывался от этих книг, пока все не перечитал. В этом же шкафу стояли тома полного собрания сочинений Маяковского. Меня сразу увлекла необыкновенная образность его стиха в сочетании с лаконичностью изложения: «Поселок Пушкино горбил Акуловой горою, а низ горы деревней был, кривился крыш корою» - в нескольких словах - целая картина. Однако, «ноктюрн, сыгранный на флейтах водосточных труб» и измышления некоего «Людогуся» меня удивляли, но не привлекали.
В том же шкафу я обнаружил полное собрание сочинений Э.-Т.А. Гофмана. Сначала, подумав, что это из области философии, не трогал, но когда влез - не мог оторваться. Нигде и ни у кого я больше не встречал такого сочетания достоверности и мистики. Необыкновенная лиричность и доброта, которыми у Гофмана наделены характеры положительных персонажей, по-моему, уникальны. Том с приключениями Кота Мура я тас-кал с собой в колхоз и зачитал, чуть ли не до дыр.
Неподалеку была очень хорошая библиотека с читальным залом, летом один из залов помещался в саду. Здесь я перечитал всего Брет Гарта, Джека Лондона, О’Генри, многое из Марка Твена, покатывался со смеху, читая Джерома.К.Джерома «Трое в лодке, не считая собаки». Очень интересны были подшивки журналов «Всемирный Следопыт» и «Вокруг Света» за 1929-1932 годы. В них печатались с продолжением из номера в номер приключенческие и научно- (и не очень научно-) фантастические романы и повести.
В шестом-седьмом классах я стал обнаруживать в себе влечение к противоположному полу. Это влечение носило платонический характер и никак не увязывалось с физиологическими законами. Зная о существовании сексуальных отношений между мужчиной и женщиной (я уже читал Мопассана), я считал оскорбительным для предмета своего интереса думать о нем с такими предположениями. Олег был первым, открывшим мне действительную природу любовных отношений и их значение в жизни.
Он заразил меня интересом к окружающему миру - природе, городу, окружающей город среде. На левом берегу Дона, в то время почти не застроенном, жила семья знакомых Шимановичам рыбаков (во времена коллективизации отец Олега спас их от раскулачивания). У них мы могли безвозмездно пользоваться лодкой. На ней мы ходили вверх по течению, насколько позволяли время и силы, кругом Зеленого острова, на котором размещались бахчи. Задобрив сторожа пачкой махорки, «от пуза» наедались арбузами, умело выбранными им на местах, наиболее открытых солнцу.
Сев на трамвай, мы ехали на нем до конца маршрута, обследуя окраины города и пригородные поселки. Рискованными занятиями были путешествия на тормозных площадках товарных поездов, на которые следовало вскочить на ходу, когда перед семафором замедлялся ход поезда, и, также на ходу, соскочить перед следующим семафором. Как мне в дальнейшем пригодился опыт, приобретенный в этих упражнениях: несколько лет спустя уже после окончания войны, мне пришлось добираться в Москву без билета из Баку и из ст. Татарской, что под Новосибирском, штурмуя на ходу проходящие пассажирские поезда.
К сожалению, Олег чем-то не потрафил моей тетушке и мне было строжайше запрещено с ним встречаться. Этот запрет реально отразился лишь на том, что ему нельзя было посещать меня на дому, вне дома никто не мог мне помешать дружить с ним. Для того, чтобы моя переписка с ним не стала доступной тетушке, которая считала своим долгом пересматривать все мои тетради, Олег придумал специальный код-алфавит, которым мы пользовались, если нужно было общаться путем переписки (во время моих довольно частых болезней).
Не могу не упомянуть и о специфическом образе Ростова: не случайно его называли «Ростов-папа», по сходстве с «Одессой-мамой». Южный портовый город, многонациональный и шумный. Часть города, населенная армянами, даже называлась Нахичевань. На улицах и, особенно, на рынке, напоминавшем своими сутолокой и галдежом Одесский Привоз, торговали колоритные кавказцы в бешметах с газырями и огромными инкрустированными кинжалами. Свирепые на вид, они оказывались добродушными и угощали специфическими сладостями – засахаренными орехами, сушеным инжиром.
Среди моих ровесников считался обычным слегка приблатненный стиль отношений. В ходу были полублатные песни, между прочим, часто довольно талантливые:
«На Богатяновском открылася пивная,
Там собиралася компания блатная,
Там были девушки Маруся, Роза, Рая
И с ними парень Костя Шмаровоз….»
Или:
«Не для меня сады цветут,
Зелены рощи расцветают,
И дева с черными глазами,
Она цветет не для меня…»
Есенинская «Ты жива еще, моя старушка…» также относилась к числу песен этого репертуара.
В школе учился я средне, хотя, как утверждали учителя, был способен на большее. Был недисциплинирован и неусидчив, часто в дневнике появлялись замечания по поводу разговоров на уроках. Несмотря на такое поведение, учителя относились ко мне очень доброжелательно, за исключением немки, которая требовала зазубривания переводов, от чего я принципиально отказывался. Из-за проявления лени, которая мне, увы, была свойственна, в дневнике нередко появлялись и неудовлетворительные отметки. Единственный предмет, по которому я всегда получал «отлично», реже - «хорошо», был русский язык и литература. Несмотря на отвратительный почерк и грязь в тетрадях, за что мне отдельно доставалось, я обладал интуитивной грамотностью и не делал орфографических ошибок. Синтаксический разбор предложений доставлял мне удовольствие, и я делал его безошибочно.
Двойки и замечания насчет плохого поведения на уроках вызывали заслуженную реакцию тетушки. Но чем больше ко мне применяли методы постоянного контроля и давления, чем больше проявлялось недоверия к моим намерениям, тем меньше я проявлял усердия и дисциплины. Конфликт все больше обострялся. Постоянные напоминания о том, что у «такого отца такой сын», привели к возникновению в моей наивной голове дикой идеи: пойти в известное всему городу здание по адресу ул. Энгельса, 33, где помещалось ОГПУ, заявить о том, что мои родители репрессированы, и попросить определить меня в специальный детский дом. В какой-то газете я перед этим прочитал статью о том, что дети «врагов народа» не оставлены без внимания мудрыми «Партией и Правительством» и воспитываются в прекрасных условиях, получают отличное образование и совместно трудятся «на благо общества», так как товарищ Сталин сказал: «Сын за отца не отвечает».
И вот, после очередной нотации, я ушел. Однако, рассудив, что впереди еще много времени - целый день, я зашел в находящуюся неподалеку детскую библиотеку-читальню, попросил «Следопыт» Ф.Купера и стал читать. Как обычно, за книгой я не замечал времени и вдруг обнаружил, что на меня смотрит из полуоткрытой двери тетя Соня. Как она догадалась, где следует меня искать, не знаю, однако, вероятно, она знала меня больше, чем я предполагал.
Трудно сказать, что было бы, если б она меня не нашла. Но знаю твердо, что по собственной инициативе я не вернулся бы домой.
Тем временем продолжалась война кремлевских вождей с собственным народом. После завершения громких процессов Бухарина-Рыкова и их соратников, последовала серия «разоблачений» крупных военачальников, ранее широко известных и популярных в народе героев гражданской войны Блюхера, Егорова, Тухачевского, Гамарника (застрелившегося в преддверии ареста) и других. В школе перед началом занятий нам предлагалось достать учебник истории и вырвать страницы, на которых упоминались фамилии лиц, отныне зачисленных в ряды врагов народа. Газеты пестрели объявлениями о переименованиях улиц, площадей и кинотеатров, ранее носивших имена секретарей крайкома и членов ЦК ВКП (б). Плакаты известного карикатуриста Бориса Ефимова «Ежовы рукавицы» висели на стенах домов и в витринах. На них изображен «верный сталинец» Ежов, сжимающий огромной рукавицей клубок извивающихся гадов с человечьими лицами. Впоследствии я узнал, что родной брат Б.Ефимова - Михаил Кольцов, известный своими репортажами из Испании, расстрелян, как враг народа.... В романе Хемингуэя «О ком звонит колокол» он представлен одним из персонажей.
Несмотря на внешние проявления «единства Партии и народа» в виде единодушных голосований в поддержку ежовщины на всевозможных собраниях и митингах и в многочисленных резолюциях, публиковавшихся в печати, на самом деле такого единства не было и в помине. Свидетельством этому было отношение ко мне, «сыну врагов народа», в школе со стороны товарищей по классу и учителей. Ведь всем была известна судьба моих родителей, но ни разу никто об этом не упомянул. Только уже в седьмом классе, когда началась кампания вступления в Комсомол, оказалось что мне дорога туда закрыта.
В то время я начал осознавать несуразность положения, при котором существовали две правды жизни. Одна - для себя, обсуждавшаяся лишь в кругу родных или очень надежных близких друзей, правда о действительности, в которой имеет место подавление воли, аресты и убийства ни в чем не повинных людей, непомерное восхваление кучки вождей, обладающих огромной властью, другая - для жизни вне стен дома. Газеты писали о всеобщем благоденствии и изобилии, а на самом деле становился все более ощутимым дефицит самых необходимых продуктов и промышленных товаров. На столе у Файкиных исчезло сливочное масло. До сих пор удивляюсь кулинарному искусству тети Сони. Она умудрялась делать котлеты, начиненные рисовой или пшенной кашей, покрытые тонким слоем мяса, из сушеной картошки она умудрялась делать какое-то подобие жаркого.
Выстраивались огромные очереди за тканями, обувью, бельем... К концу тридцатых годов не стало хватать хлеба, сахара. В нашем доме была булочная. В очередь за хлебом у нее меня иногда поднимали в 4-5 часов утра. Переминаясь, очередь ждала: привезут, или не привезут хлеб. Наконец, к общему облегчению, появлялась запряженная лошаденкой телега, на которой стоял деревянный ящик с надписью «ХЛЕБ». Теперь, очередь задавалась вопросом: на сколько человек хватит привезенного хлеба. Тут же решался вопрос: сколько буханок давать в «одни руки».
Появилась «Сталинская конституция», декларирующая свободу слова, собраний и демонстраций, всеобщие равные и прямые выборы в органы власти, и невозможно было не видеть или не замечать абсолютного несоответствия между этими правильными словами и их воплощением в действительности.
Состоялись первые выборы в Верховный Совет. К 6 часам утра к открытию избирательных участков стекались толпы людей со знаменами и цветами, демонстрирующих праздничное настроение от того, что предстояло «выбрать» одного депутата из одного кандидата. Мы с Олегом задавались вопросом: неужели все эти люди не понимают, что их заставили играть в какую-то бессмысленную игру?
Свободное копирование
