29 декабря. Среда. 11 часов вечера.
Нет, я в Москве совсем испортилась! Хотя никогда во мне много хорошего не было, но я чувствую, что это малое теперь совсем исчезло. И какие теперь мои интересы? Танцы, приемные дни, туалеты, кокетство со всеми, кого ни встречу, и даже мои несчастные кисти и палитра лежат без употребления, хотя мне Прянишников поставил прехорошенькую nature morte.[1]
Но мне эта лень надоела. Завтра я велела себя разбудить пораньше и буду рисовать до приема.
Сейчас приходил дядя Костя и учил, как завтра все устроить, чтобы принимать. Но теперь это меня не интересует. Как-то, когда я пишу дневник, с меня большая часть моего frivolite[2] спадает и я гораздо делаюсь серьезнее.
Перед праздниками в Школе был экзамен, и я получила второй номер за этюд с девочки. Он вышел хорош и папа очень понравился.
Если бы я много работала, я уверена, что я бы могла хорошо рисовать и писать: меня бог способностями не обидел.
На днях мы с мама поссорились и, как почти всегда, из-за детей. Андрюша с Мишей поссорились. Андрюша, как всегда, побежал жаловаться мама, а мама говорит:
— Скажи ему, что он — мелкая птица!
Я этого ничего не слыхала, только слышала, как Дрюша прибежал и стал на Мишу кричать: «Ты — мелкая птица! Мама говорит что ты — мелкая птица!»
Я не вытерпела и сказала мама, что я думала, и говорю, что я еще удивилась, кто мог его такой глупости научить. Мама — в слезы, говорит, что я с ней обращаюсь жестоко, а я никак не воображала, что она это так к сердцу примет, и тоже в слезы.
Я всегда забываю самой простой вещи — это чтобы вообразить, что бы мне кто-нибудь то сделал или сказал, что я сама делаю.
Потом мама ко мне пришла, и мы помирились, то есть она мне простила и говорит, что «ты уже большая, ты можешь мне делать замечания, но не так».
Боже мой, какой у меня ужасный характер! И, главное, то трудно, что я одна должна над ним работать: только папа мне иногда помогает, и то мало.
Теперь на праздниках у нас живет Альсид. Он очень милый мальчик, очень свежий и здоровый физически и нравственно.
Вчера вечером бедняжка плакал до поздней ночи об отце: она (madame Seuron) с ним в разводе. И особенно потому ему припомнилось, как прежде было хорошо, потому что мы все вместе и так счастливы. Madame Seuron мне нынче про это рассказала и насилу удерживала слезы. Ее жалко: чудная женщина, такая красивая и такая несчастная, должна по людям жить, а что может быть ужаснее?
Be it ever so humble, there's no place like home.[4] Впрочем, будет мне писать, пора спать, а то все реву и с чего? Какого еще счастия нужно?
Или нет, для утешения напишу, как мы в понедельник у дяди Сережи плясали.
Был танц-класс для детей, но и мы, три большие, были. Наши кавалеры были: Киля Кос, Сережа Горчаков, Гагарин, Сухотин. Мне очень было весело, давно не танцевала.
Потом Миша Сухотин пел, и дядя Сережа в азарт приходил, и Марье Михайловне понравилось. Вообще она своим вечером очень была довольна, потому что она видела, что всем было весело. Ее наконец стали просить петь или гитару взять, но она ни за что не хотела.
Завтра, может быть, Верочка придет помогать мне принимать.
Дядя Саша Берс здесь. Он теперь — вице-губернатор в Орле. Саня Кузминский был очень болен воспалением в легких, но теперь выздоравливает, слава богу.
Катя Олсуфьева при смерти, но тоже болезнь идет теперь легче, так что она, может быть, выздоровеет. Жалко было бы! Такая чудесная девочка.
Свободное копирование
