За первым же обедом в родном семейном кругу, когда я стал опять делиться впечатлениями, он не выдержал и буркнул вполголоса:
— Леша, да ты просто революционер!
— Не ссорьтесь, дети,— заметила смущенно мать. Для нее мы всегда оставались детьми.
На Гагаринской, в доме, куда после смерти бабушки переселились мои родители, меня в это утро не ждали. Первой я увидел мать. Но она, вместо того чтобы броситься ко мне, поспешно скрылась за дверью. Оказалось, она не хотела меня встретить в черном платье и побежала накинуть белую шаль. Я и не сообразил, что все наши носили траур по родственникам, погибшим в Цусимском бою. Как далек я стал от этих условностей и предрассудков.
Отец горячо меня обнял и пошел присутствовать при моем туалете. Ванна! Чистое белье! Еще долгое время ощущал я особое блаженство, раздеваясь и ложась в кровать под простыню! Люди в тылу не умеют этого ценить, как не понимают, что это за прелесть не слышать над головой полета разных «твердых» тел.
В тот же день надо было явиться к начальнику генерального штаба. Пост этот был только что создан и, по интригам первого его начальника, старого моего знакомого Феди Палицына, был независим от военного министра.
Федя начал службу под начальством моего отца и потому знал меня с самого детства.
— Честь имею явиться, старший адъютант топографического отделения штаба первой маньчжурской армии такой-то по случаю прибытия в отпуск...— отрапортовал я, входя в кабинет Палицына в величественном здании на Дворцовой площади. [258]
— Ну, здравствуйте, Алеша! Какой же вы нарядный,— сказал Палицын своим обычным вкрадчивым и слащавым голосом, взглянув на мою грудь, украшенную колодкой боевых русских и иностранных орденов.— Ну, садитесь. Жаль мне вас!
— Почему же жаль, ваше высокопревосходительство? — удивился я.
— Да вот ведь все это придется теперь отслуживать,— указал он на ордена.— Воевали вы плохо, и потому все эти ордена не в счет. А вакансии без вас уже разобраны,— добавил он, вздохнув.
— Да позвольте,— возразил я.— Ведь мне же как первому в выпуске принадлежит право выбора вакансий.
— Ну, это теперь уже не в счет.
— Разрешите, ваше высокопревосходительство, использовать по крайней мере премию генерала Леера.— Эта премия давала право первому в выпуске на заграничную восьмимесячную командировку для усовершенствования.
— Это верно! — ответил Палицын.— Но вы так долго отсутствовали, что потеряли право и на нее: срок истек.
Не лучше обошлось высокое начальство и с другими офицерами Маньчжурской армии. Является, например, Марушевский, тоже украшенный орденами.
— Ну что? — расспрашивает Палицын так же сладко.— Много денег привезли?
— Каких денег? — изумляется Марушевский.
— Да ведь вам же там так много платили! А чем людям больше платят, тем хуже они воюют. Куда же вы все-таки девали деньги? Пропили?
Естественно, после таких приемов заикаться об опыте войны нам не приходилось. Да мало кто о ней и расспрашивал. Генштабисты-маньчжурцы оказались чужими среди собственных товарищей, просидевших всю войну в тылу. Они попросту считались беспокойным элементом, и для многих были найдены места подальше от центра: кому в Сибири, кому в Туркестане, а кому и за границей.
Не слаще было чувствовать себя и на улице. Черная мохнатая сибирская папаха привлекала всеобщее внимание, и в первый же день приезда, когда дрожки задержались на перекрестке где-то на Загородном проспекте, я услышал поразившее меня замечание:
— Эй, смотри,— маньчжурский герой! На фонаре бы ему повисеть...
Сколько раз вспоминались мне горькие куплеты, сложенные «зонтами»:
Ласки не жди от далекой отчизны,
Слез за Мукден иль хвалы за Артур,
Встретят насмешки тебя, укоризны,
Старый маньчжур, старый маньчжур.
Свободное копирование
