Я полюбил страдание - 14

[1] Романовка  -  громадное степное село на реке Хопер, с двумя храмами и с  четырьмя кабаками. Что ни праздник  -  на широких романовских улицах  начинались пьянки, драки, поножовщина. По рассказам старого медика  Виктора Федосьевича  Елатомиева, работавшего в Романовской слободе вскоре после  Войно-Ясенецкого, болезни там тоже приобретали огромный размах: бытовым  сифилисом могло болеть целое село, "пневмония  -  так ее на расстоянии  видно, флегмона  -  так полведра гноя". Два врача, три фельдшерицы и  фельдшер, работая без передышки целыми сутками, едва справлялись с  наплывом больных. На прием в амбулаторию приходило по сто-сто пятьдесят  человек. А после этого надо было ехать верхом или на телеге по деревням.  Дел и там хватало, ведь на участке было двадцать сел и двенадцать  хуторов, там на месте приходилось делать операции под наркозом,  накладывать акушерские щипцы.

Вот что представляла собой земская больница в Романовке по "Обзору  состояния земской медицины в Балашовском уезде за 1907  -  1910 и отчасти  1911 года":  "Романовский участок. Площадь 580 кв. верст. Население 30506 человек.  Более 70%  жителей расположено далее, чем за 8 верст от дома врача. Амбулатория  -   31640  обращений в год. Участок в два раза превышает требования нормы по  площади и в  три раза по населению и количеству работы". Принимая за час 25  -  30  больных,  можно было уделить каждому не более двух минут. Тут и осмотр и  назначение.  Приемы длятся по 5  -  7 часов в день. По подсчетам составителя "Обзора":  "...Только в 45 случаях из 100 можно поставить приблизительно точный  диагноз, а  55 проходят мимо без диагноза. На долю одного врача нередко приходится  принять  до 200 человек... Помещение для амбулаторных приемов большей частью  тесно и  душно. В Балашовском участке, например, в одной комнате принимают три  врача,  двое из них  -  за одним столом. Тут же за ширмой гинекологические  исследования,  рядом в перевязочной делают разрезы, прививки детям, все это  сопровождается  криками, плачем. В ожидальнях давка и шум, бывают случаи обмороков от  недостатка  воздуха. О каком-либо выслушивании больного здесь не может быть и речи".  В этой  тесноте, духоте и шуме полтора года работал и Валентин Феликсович. Кроме   врачебного приема и выездов на нем была в больнице и вся хирургия. "Я  делал в  Романовке не менее 300 операций в год",  -  пишет он в Биографии 1945  года.  "Обзор" подтверждает: в 1909 году хирург произвел 292 операции. В начале   следующего года операционный темп возрос еще больше...

[2] Переславльская больница мало чем отличалась от Романовской: ни электричества,  ни рентгеновского аппарата, воду доставлял водовоз в бочке, а почти ежедневная  чистка вонючей ямы, заменявшей канализацию, на несколько часов парализовывала  жизнь лечебницы. Больница служила центром медицинской помощи для всего уезда,  так что на приемы к врачу стекались в основном окрестные крестьяне.

В половине девятого утра больничный кучер Александр подавал к дому главного  врача экипаж. ВойноЯсенецкие занимали довольно просторный деревянный дом  помещицы Лилеевой на Троицкой улице, неподалеку от того места, где теперь шоссе  Москва  -  Ярославль прорезает старинный земляной вал. Расстояние от дома до  больницы не больше версты, но и это время у врача зря не пропадало. Он брал с  собой в экипаж 15  -  20 карточек с немецкими и французскими словами и учил их по  дороге.

Старший сын Владыки Луки Михаил Валентинович, вспоминая о том времени,  рассказывал: "Отец работает днем, вечером, ночью. Утром мы его не видим, он  уходит в больницу рано. Обедаем вместе, но отец и тут остается молчаливым, чаще  всего читает за столом книгу. Мать старается не отвлекать его. Она тоже не  слишком многоречива".

Бывшая горничная, прослужившая у Войно-Ясенецких семь лет, Елизавета  Никаноровна Кокина с большой любовью вспоминает о них: "Анна Васильевна была изо  всего города самая интересная. Роста высокого, крепкая на вид, но уставала  быстро. А как не устать? Обшить и накормить шестерых  -  не шутка. Это не то что  теперь  -  пошел да купил в магазине все что тебе нужно.

Мужа любила без памяти. Ни в чем ему не перечила. Может, и были между ними  какие нелады, но при детях и при прислуге  -  ни-ни. Барин был суровый. К делам  домашним не прикасался. Лишнего слова никогда не говаривал. Если ему что за  обедом не понравится  -  встанет и уйдет молчком. А уж Анна-то Васильевна в  тарелку заглядывает: что там ему не по душе пришлось.

Завтракал барин один в восемь утра. Обедать приезжал в пять. После обеда  немного отдыхал. Потом в кабинете больных принимал. После вечернего самовара  уходил к себе в кабинет. Пишет там, читает, пока весь керосин в лампе не  выгорит. Часто его ночью в больницу вызывали. Молча собирается, едет. Никогда не  сердился, если вызывали..." "Он справедливый был",  -  несколько раз повторила  Елизавета Никаноровна.

"Жили тихо. Раз в месяц приезжала знакомая игуменья из Федоровского  монастыря, чайку попить. Большого ума была женщина. Да еще захаживал доктор  Михневич с женой Софьей Михайловной. Они вместе в больнице работали.

С детьми,  -  продолжает Елизавета Никаноровна,  -  барин и барыня очень ласковы  были. Никогда их не наказывали, даже слова грубого не говорили. Только Мишу за  баловство мать в чулан иногда ставила. Да скоро и выпускала".

Михаил Валентинович не помнил про чулан, но ласковый доброжелательный тон,  принятый в семье, глубоко запал в его память. "Мебель в Переславльском доме была  до последней степени неказистая,  -  рассказывал он. - Сбережений ни тогда, ни  потом отец не имел". Об этом говорит и Е. Н. Кокина: "Им, Ясенецким, форсить-то  не из чего было. Вина, табаку в доме не держали, сластей тоже никогда не бывало.  Книг только ему по почте много шло. Книг было много. Ни в театры, ни в гости они  не ездили, и к ним редко кто ходил..."