28 сентября.
Вчера продолжал читать «Идиота» Достоевского. Отчасти, в подробностях, это — продолжение «Преступления и Наказания».
Я помню, какое впечатление произвела моя статья, без подписи, о смерти Достоевского, Я называл его «учителем». Лорис-Меликов, прочитав ее, как рассказывал А. А. Скальковский, тотчас поехал к государю и выхлопотал пенсию вдове. Григорович приехал ко мне; говоря, что он плакал. Многие плакали. Я разжалобился. Вдова Достоевского понимала очень хорошо значение этой агитации. Она поцеловала мне руку. Удивительный тогда был этот подъем в Петербурге. Как раз это перед убийством императора. Публика бросилась читать и покупать Достоевского. Точно смерть его открыла, а до того его не было. Он умер бедно, едва сводя концы с концами. Сама Достоевская ходила к книжникам на толкучку и продавала книги романов своего мужа, по одному, по два экземпляра, с большой уступкой. Достоевский возобладал над Тургеневым только после своей смерти. Во время пушкинских дней в Москве, после его знаменитой речи, я пошел за сцену его поздравить. Он шел мне навстречу в зал и сказал радостно:
— «А что? Мы победили, победили! Женщины мне руку целуют!». Несколько девушек несли ему по залу в это время большой лавровый венок.
Вчера я написал письмо Я. А. Плющику о переделке им «Преступления и наказания». Она мало удовлетворительна, не драматична. Конец можно было бы сделать гораздо эффектнее, напр., в больнице или на каторжных работах. У него на берегу большой реки разговор Раскольникова и Сони.
Сколько происшествий — Дрейфус, Мамонтов, биржевой крах. Банки затрещали. Петербургские дамы, гвардейские офицеры, Трансвааль, заговор в Париже, Форт Шаброль… А у нас — дождь, дождь, дождь, и золотая валюта трещит. Шарапов, кажется, прав. Витте трещит вместе с нею. Муравьев — в Париже, Горемыкин — там-же, обеды и, конечно, политика. Издали, все это кажется какой-то сказкой, романом, который читаешь в газетах ежедневно от главы до главы.
Свободное копирование
