Дневник Алексея Суворина - 204

1 апреля.

Гессе говорил на-днях о том, что государь хвалил меня за статьи. У Саблера разговор обо мне. Митрополит Антоний интересовался мною.

Амфитеатров забрал вперед тысяч 20 и улизнул, прикрывшись благородством.

Послал еще письмо Витте:

«Как вы обо мне думаете, я никогда не мог определить для себя самого. Но я о вас неизменно думаю, что вы самый талантливый и умный из администраторов, не только настоящего времени. Я хотел вам сказать, что я чувствовал молодежь, всем говорил против привлечения государя к разбору дела между нею и полицией. Но я все-таки не знал ее. Она оказалась упорнее, чем я мог предполагать. Когда я был у вас 11 марта, встревоженный и усталый от борьбы, которая досталась на мою долю, я слышал от вас, что дело это такое, что через две недели: все войдет в колею. Оказалось нет. 17 марта нам запретили полемику о беспорядках и стали распространять слух, что я выпросил циркуляр. В союзе писателей поднялся целый бунт против меня, хотели судить мою деятельность. Амфитеатров воспользовался этим слухом и вышел из газеты, даже не увидевшись со мною. Московские купцы хотят организовать «Народ» при помощи министерства финансов. Довольно странная компания: Амфитеатров, Ковалевский, Мамонтов, Морозов. Амфитеатров поступил, как человек неблагодарный. Нечего говорить, что я не причем в циркуляре 17 марта. Хотело ли спасать меня правительство, или нет я этого не знаю. Знаю только, что оно меня оставило 25 дней совершенно одного, и начало спасать, когда я ни мало не нуждался в его спасательных инструментах. Вы говорили о просвещенном самодержавии, о земстве и проч. А на самом деле против всякого самодержавия общество недовольное, изверившееся, революционизированное чуть не со времени убийства Павла. Если ближе присмотреться к истории, то ряд революционных вспышек окажется почти непрерывным. То, что я вижу и наблюдаю теперь — это бессилие правительства, против кучки нигилистов. Что оно будет делать против обструкций общества, которые и теперь, и были во время нигилизма. Общество каких-нибудь 30–40 энергичных людей боролось против полиции, жандармерии и убило императора. Весьма возможно, что обостренная молодежь пойдет дальне и станет отказываться от воинской повинности. Не могли же сладить с духоборами и допустили их переселение, точно для того, чтобы очистить самодержавную землю. Истинно преданных самодержавию очень немного. Народ, нечего сказать, ибо движение идет из столиц и городов и либерализм овладевает всеми. Тут крутыми мерами ровно ничего не сделаешь. Надо что-нибудь поднимающее дух».

Писал Исакову:

«Петр Николаевич. Получив ваше письмо, спешу вас уведомить, что я совершенно не понимаю, почему Комитет Союза так долго надо мною издевается. С 17 марта до 1 апреля он занимался тем, что давал возможность распространиться самой подлой клевете на меня, которая все время держала меня в нервном, напряженном состоянии. Я, наконец, написал вам, 29 марта, и просил уведомить меня о тех махинациях членов Союза и Комитета, о которых приходили ко мне известив из частных источников. Вы теперь отрицаете, что в Союзе и в Комитете говорилось о клевете относительно циркуляра 17 марта. А я знаю, что говорилось, именно 19 марта, и только это меня и возмущало. Вы уведомляете меня теперь, что 17 марта вы предали меня суду чести, а 19 марта допустили публичный скандал, устроенный мне и г. Филипповым, и г. Назарьевой из побуждений, которые легко было бы вам извинить, если бы вы прочитали их письма, как составленные «Не сообразно со смыслом параграфа 30 устава». Из этого выходит, что вы и ваш Комитет даже смысла параграфа 30 устава не понимаете. Ваше это сознание поистине замечательно, ибо оно показывает, что вы предали меня суду чести, не понимая устава. Получив мое письмо от 29 марта с просьбою ускорить «суд чести», вы постановили 30-го или 31-го марта в другой раз предать меня суду чести. Эти два «предания» несомненно доказывают, что во всяком случае вы и суд чести понимаете этот параграф каждый по своему или по обстоятельствам. Для меня это совсем неожиданно, а потому спешу вас предупредить, что мне, может быть, придется поискать путь к его разъяснению, по крайней мере, через консультацию юристов. Вы говорили, что «мнения и предположения отдельных членов Союза не подлежат критике, поскольку они высказываются частным образом, и совершенно свободны». — Но ведь эти мнения и предположения, высказанные публично, в стенах этой залы, где только что прервано было заседание и где устроен был скандал, явно заранее приготовленный. Вы говорили, что «мне предстоит еще скандал в общем собрании, имеющем установить весьма определенный взгляд Комитета на подобного рода действия», как действия г. Филиппова и его собратьев».

Но что всего удивительнее в вашем письме, это обязательный совет мне «возбудить перед судом чести частное обвинение против г. Филиппова», которому пришла охота выкрикивать против меня гадости и распространять их в публике, или литературных кругах. Мне передавали, что было. Если это так, что, очевидно, подтасованное большинство может делать все, что ему угодно, имея заручку в Комитете. Вы, очевидно, полагаете, что когда в залах Союза устраивают мне скандалы, то для прекращения я могу возбуждать процессы против скандалиста. Вы заканчиваете: «из вышеприведенного вы изволите усмотреть, что Комитет Союза, по своей обязанности, был на стороне чести и достоинства как учреждения, так и каждого из его членов» и проч. Нет, я усмотреть не изволю, выражаясь вашим слогом. Я усматриваю совсем другое, как, надеюсь, усмотрит и всякий непредупрежденный человек. Я усматриваю нечто такое, что не дозволяет мне оставаться в этом учреждении и дозволяет перенести это дело на суд публики.

На мое письмо 29 марта вы отвечали мне письмом от 31 марта, которое я получил 1 апреля. 30 марта, встретив вас в высочайше учрежденной Пушкинской комиссии в Академии Наук, я спросил вас, получили ли вы мое письмо. Вы отвечали, что получили и что начали писать ответ. Из вашего письма от 31 марта несомненно следует, что вы писали его 31 марта, а не 30-го; ясно также, что, получив мое письмо, где я просил вас ускорить судом чести, вы собрали Комитет, прочли мое письмо и постановили предать меня суду чести в другой раз. В первый раз, но вашим словам, вы судили меня 17 марта, чему я мало верю, ибо постановление о том состоялось 19 марта после скандала, устроенного Филипповым. Это говорил кн. Ухтомский В. П. Буренину и М. А. Суворину и прибавил, что он этого постановления не подписал. Кто-нибудь тут говорит неправду. Вы теперь отрицаете клевету насчет циркуляра. Об ней не было «суждения». Я имею основание, в этом сомневаться. Клевета вышла не только из заседания Союза писателей, но и из Комитета Союза. С 19 марта по 1 апреля члены Союза весьма деятельно распространяли ее и в печати являлись намеки на меня».