23 февраля 1880. Суббота
Утром Дмитрий Дмитриевич, на пути к Пашкову слушать его объяснение Священного Писания, потом племянница Никандра Ивановича Брянцева, принесшая два прибора сосудов, выхлопотанных для Миссии с дядей. Она же сказала, что на Смоленском кладбище приготовили порядочное пожертвование. Я туда — к главному протоиерею о. Захарию Образцеву. Но сегодня Родительская суббота — множество панихид и дела. О. Захарий показал мне ризы и Евангелие одно, приготовленные для Миссии, сказал взглянуть на иконы — в коридоре в Церкви, — оказались годными; затем я просил его, чтобы, когда пожертвование совсем будет приготовлено, он дал мне знать. Осмотрел обе Церкви кладбища — большую направо, — два покойника ждали отпевания, и малую — налево, — один из певчих читал Часы, другие в траурных формах бродили по Церкви и хорам. — Прошелся по кладбищу. Вот крестов–то! И как это осмысленно — ставить крест на могиле, — не крест ли человеку жизнь эта, — будь он кто хочет! И — вот с креста — в могилу, а крест, как живое доказательство, что человек был, насколько мог, подражателем Первому Крестоносцу, и что во имя Его обетований он ждет себе спасения… Едва достало терпения дойти до конца кладбища по одному направлению; по дороге — балаган, где можно иметь чай. Венков сколько на могилах и крестах, и слезно молящиеся там и сям. Вокруг Церкви — памятники богатых, между прочим, актера Каратыгина с его бюстом и усами на лице. — Невольно всегда припоминается рассказ, что он живой был похоронен… На обратном пути зашел в одну мастерскую памятников — кое–что, например модели памятников, ангелов, хоть для украшения комнаты покупай. — Дорогой туда и обратно перечитывал газеты — между прочим, о подробностях казни Младецкого; что он поцеловал крест — утешит Ольгу Евфимовну. Заехал к Федору Николаевичу, чтобы взять денег. Он долго не возвращался из Церкви, так как много усопших нужно было поминать. Вернувшись, рассказал, что болен правым боком, так что вздохнуть трудно. После обеда Коля, идя в лавку купить бумаги, купил и горчичник — готовый — Федор Николаевич, перекладывая с места на место три раза, продержал на боку минут сорок… Вот беда–то была бы для Миссии, если бы он серьезно захворал! До прихода его Ольга Петровна, между прочим, рассказывала, что, отпуская Колю в гимназию, когда ему пришло время определиться, всегда плакала, пока он вернется, и во время классов ходила повидать его, а теперь не знает, куда отдать Людмилу; не решается — в институт, так как жить ей там нужно, а без нее для Ольги Петровны будут слезы! Вот примерная–то, нежная мать! И при всем том уже забирает себе в голову некоторые тенденции, могущие впоследствии сделаться источником страданий для нее и детей, например думает, что Людмила, если со временем выйдет замуж, то должна выйти не позже восемнадцати лет, а после этого Ольга Петровна не позволит, так как только не позже этого времени вышедши можно перевоспитаться, если то потребуется, то есть приноровиться к мужу. Я старался внушить ей, что не сообразно с Волею Творца так ограничивать дитя, так как Творец вложил в природу людей, как регулирование и освящение времени супружества, — любовь; сия же не известно, по разности природы людей, когда и как и к кому возбудится; родители должны только устранять для детей опасные пути, предостерегая от опасных людей, во всем же прочем предоставлять им свободу. — О. Феодор рассказывал смешные вещи о первом знакомстве детей его с природою: «Уже ли и без шляпы можно выходить?» (в деревне у матери Федора Николаевича); испуг Коли, когда он в восхищении, что можно бегать по саду (в деревне), упал и оцарапал и загрязнил себе руку (а в городе ему внушаемо было, что, если обрежет палец, тотчас говорил бы, чтобы в ранку не забралась грязь). «Да чего же ты испугался? Это маленькая царапина». — «А грязь–то?» И Коля был почти без чувств, пока его не успокоили. — А что за радость детей, когда им говорили, что можно взобраться на этот камень в лесу! Людмила же, трехлетняя, попав в траву, которая выше ее ростом, вздумала облокотиться на траву и, разумеется, полетела. — «Так отчего же вы каждое лето не ездите в деревню?» — «Средств нет»! Бедный Федор Николаевич! Как бы хотелось доставить ему средства. А как? Нет средств… Всенощную отстояли в Крестовой Церкви. — Живот болел — или от ветчины, которой три куска съел за разговором и угощеньем радушной Ольги Петровны, или от кофе, который два раза пил, так как, когда ни придешь, Ольга Петровна всегда предлагает превосходный кофе; после же обеда еще кофе. Пели «На реках» — отлично; мне более и более нравится это хоровое «На реках»; особенно есть нота на слове «нам» — неподражаемо хорошая. «Помощник и покровитель» также превосходно пели, и ирмосы «Манием Твоим» — лучшие, кажется, из гласовых ирмосов. — После всенощной пошел на полчаса к И. П. [Ивану Петровичу] Корнилову. Застал Сухомлинова, профессора университета, и Кояловича Мих. [Михаила Осиповича].
Речь была сначала о речи Кояловича на акте Академии, потом о социалистах, Лорис–Меликове, казненном жиде. Пришел А. Ф. [Афонасий Федорович] Бычков. — Суждения о социалистах не такие, каких желалось бы от людей, глубоко ученых, приравнивание их к французским коммунарам, — «там разом расстреляли с тысячу, все успокоилось» (Бычков), — о бегстве Мирского («Правда ли?» — Сухомлинов, молчавший больше), о солдатской выбранке Лорис–Меликова при покушении и о том, что подвалы Духовной академии хотели изучить для взрыва (Коя–лович). — При прощании дал И. П. — чу экземпляр речи Храповицкого — в дверях столкнулся с входившим В. В. [Василием Васильевичем] Григорьевым. — К десяти часам прибыл в Лавру.
Свободное копирование
