Жизнь некрасивой женщины - 40

Наша машина наполнялась свертками, пакетами, им не хватало места, а я сидела с заветной картонкой на коленях, не в силах оторвать взгляда от свадебных уборов.

– Вот что, – сказал Васильев, – придется взять вторую машину: нас двое, да четыре шафера, по два на смену, а еще надо уместить корзины с продуктами, корзины с винами, а главное… – Он на минуту умолк и серьезно, почти строго, посмотрел мне в глаза. – А главное, надо нам с тобой еще раз к маме на Поварскую заехать: может быть, сердце у нее уже отошло, остыло?.. Попросим благословить. Нехорошо без материнского-то благословения, таков обычай. – И, говоря это, Васильев взял меня за руку и стал говорить мягко и вкрадчиво: – И тебе тяжело, знаю, что у тебя слезы на сердце, знаю, что не любишь меня, все знаю… и правда, за что любить лиходея, каким я был? А все хотел как лучше, связать покрепче, а оно выходило, что ни есть хуже… и сегодня ехал на Поварскую сам не свой, в воздушном бою и то сердце так не билось. Ну, думаю, выгонят они меня, как собаку паршивую… А ты вдруг пошла, я глазам своим не верил. – Он опустил голову и тихо добавил: – Знаю, из жалости пошла…

– Кто старое помянет, тому глаз вон! – сказала я. – Сама не знаю, почему согласилась. Может, потому, что никого не полюблю вообще никогда, может, оттого, что юность моя так несчастно сложилась, а вы встали на моей дороге препятствием, которое я так и не сумела обойти. Насчет жалости, пожалуй, верно. Хочется мне вам помочь. Ваше имя, ваши полеты, ваша смелость известны каждому русскому, а вот человек вы неважный. Вам надо подтянуться, нельзя так… Вы должны быть достойны своего имени…

– Если привыкнешь ко мне, – перебил он меня, – если не буду тебе противен, кем хочешь стану. Разве не видишь? Хочу все по-твоему сделать, вот подожди, обвенчаемся, ты только Петровского не жалей…

– Не надо, не надо, ничего не обещайте, – перебила я его в свою очередь, – если бы на сегодняшний день вы были обладателем Петровского, ни за что не стала бы я вашей женой! Не надо мне никаких жертв, никаких подношений. Вы на мне жениться задумали, а меня совершенно не знаете, мы с вами ведь никогда даже по-хорошему, по-человечески не поговорили!.. Не стройте вы из меня, ради Бога, «княжны»; я боюсь, не это ли и влечет вас ко мне?.. Если так, то это жестокая ошибка. Поверьте, меня ничем не испугаешь, не удивишь, а может, даже… и не обрадуешь. Я видела в моей короткой жизни слишком много всего – и хорошего, и плохого. В детстве было у нас три имения, два дворца, а потом, когда мы остались в одних платьях, без куска хлеба, пошла мама на биржу труда, где узнала, что на рублевском водопроводе кухарка нужна, села со мною на грузовик, и поехали мы в новую жизнь… Спали мы с ней в общей казарме, прямо на полу, вместо подушек подкладывали под голову доски. Наутро от дерева уши опухали и болели, иногда бывали и занозы. Четырнадцатилетней девочкой я пошла в преподавательницы пения. Вела я две школы. Учителя рублевские сами за меня хлопотать в Москву ездили и за глаза в педагоги МОНО меня провели, потому что я им нужна была. Я выдержала пробные месячные занятия: хор составила, оркестр собрала. Девочка, не кончившая образования, я без посторонней помощи, без всякого совета со стороны находила свой путь, не имея за спиной никакого багажа и никаких возможностей. Наоборот, мое рождение вставало передо мной вечным препятствием… Чего бы мне хотелось? Продолжать образование, найти в жизни свое место, а в остальном – «ни кола ни двора» – эти слова мне близки. Бог знает, что я делаю сейчас, соглашаясь стать вашей женой! Мне бы ненавидеть вас надо было, да я, по правде сказать, и ненавидела, а вот сегодня почему-то простила, вы показались мне лучше многих, и потом, если правда, что я вам дорога, значит, я смогу вам помочь…

Мы быстро примчались на Поварскую, помогли шоферу внести к дверям нашей квартиры всю груду сделанных нами покупок, и я позвонила.

Анатолия открыла на мой звонок. Она окинула меня с ног до головы удивленным взглядом, лицо ее потемнело, тонкие губы сжались.

– Что вам здесь надо? – спросила она холодно и слегка прищурившись, что она делала всегда, когда желала показать свое презрение.

– Где мама?

– Мама? Она просила, чтобы ты ее больше не беспокоила. Мне кажется, ты уже достаточно ее оскорбила.

Васильев хотел тетке что-то возразить, но я остановила его движением руки.

– Ну что же, – стараясь не показать волнения, ответила я, – в таком случае не будем тревожить; тогда, если можно, пусть часок полежат здесь наши вещи, только прошу их не трогать… и вот еще что… – Я вырвала листок из записной книжки Васильева, вынула вложенный в нее маленький карандашик и написала:

«Мама! Забудьте все и простите! Вы хотели, чтобы я обязательно вышла замуж; а если выбирать между Дубовым и Васильевым – я предпочитаю последнего. Мама! Мне тяжело расставаться с Вами, нас только двое осталось на свете. Простите меня, если Вы христианка, и благословите».

Я попросила тетку передать эту записку маме и сказала, что мы заедем через час.

Оставив все покупки на Поварской, Васильев повез меня во вновь открывшийся ресторан Филиппова на Тверской. Там мы пообедали, и, оставив меня за кофе, Васильев поехал за провизией, винами и на аэродром за летчиками, а также за второй машиной.

Знакомый Васильеву метрдотель принес газеты, журналы и велел подать мне мороженого.

Я не могла читать. Буквы прыгали перед глазами, и я только делала вид, что занята чтением. Оркестр играл попурри из «Кармен», и ведущая в оркестре скрипка пела арию Микаэллы, которую так часто певала мама. Ах, мама, мама!.. Слезы заволакивали мне глаза. Как необдуманно она поступила тогда с Васильевым и как теперь жестоко отталкивает меня! Может быть, я сейчас делаю необдуманный, ложный шаг, но кто сядет со мной рядом, кто посоветует, рассудит, кто со мной поговорит?.. Меня всё и все озлобили и ожесточили, а Васильев тронул чем-то, задел в самой глубине души что-то хорошее, и я поверила и пошла за ним.

Васильев вернулся сравнительно быстро. За ним в зал ресторана вошли шесть его товарищей летчиков.

Одна за другой захлопали пробки откупориваемого шампанского в руках услужливых официантов.

– Едем! Едем! – торопил всех Васильев.

У подъезда ресторана нас ожидали две машины. В несколько минут мы снова домчались до Поварской. У подъезда меня неприятно поразила «скорая помощь» с красным крестом. Оставив летчиков в машине, мы быстро поднялись наверх, преследуемые легким и тошнотворным запахом эфира.

Тетка, бледная и злая, распахнула перед нами дверь, а едкий запах эфира, пахнувший мне в лицо из нашей квартиры, сжал мое сердце страшным предчувствием.

– Преступница! – бросила мне тетка. – У мамы от огорчения и волнений хлынула кровь горлом, лопнули сосуды, убила ты ее… мы думали, ты шутишь… но когда Экка увидела фату, венчальные свечи и когда прочла твою идиотскую записку, она поняла, что это не шутка с твоей стороны и что ты венчаешься с этим…

– Ах вот как… хорошо, постараюсь ответить понятным вам языком: маму ничуть не расстроило мое бесчестье, мои слезы, мое горе, а теперь, когда я действительно делаюсь женой по тому закону, который она чтит, она вздумала умирать от горя. Ну что ж, если так – пусть умирает! – произнесла я страшные слова, которые впоследствии мама мне простила, но которые, конечно, не имеют прощения. Но не хочу скрывать: в ту минуту я была полна ненависти к собственной матери.