Так Васильев, точно бурелом, ворвался в нашу жизнь, опрокидывая все на своем пути, вырывая с корнем сложившиеся убеждения, понятия, меняя самую сущность людей, делая их слабыми, смешными, потерявшими всякую силу сопротивления…
Манкашиха с мамой лежали рядом в спальне, недвижимые, в совершенно бесчувственном состоянии. Мне пришлось их уложить и выйти из вежливости к так называемым гостям, сидеть с которыми было хуже пытки.
Я была счастлива, когда они наконец ушли. Самая комната, из-за того что в ней происходило, казалась мне отвратительной. Стол, оставленный пировавшими, являл самое неприятное зрелище: недоеденные куски, недопитые рюмки, скатерть вся в пятнах и винных разводах, груды окурков.
Васильев стоял передо мною, слегка покачиваясь, расставив ноги, его глаза были оловянного цвета, и воспаленные, потрескавшиеся, запекшиеся от винного перегара губы как-то странно улыбались.
– Куда? – насмешливо и достаточно угрожающе сказал он и преградил мне дорогу в спальню, очевидно, предугадав, что я хотела пройти к маме и Манкашихе.
Бояться мне его, собственно, было совершенно нечего. Я никогда не верила в то, что мужчина, даже самый сильный, может быть опасен, к тому же я не считала его способным на какое-либо насилие, но одна мысль, что этот человек может ко мне подойти, взять за руку, против моей воли обнять или поцеловать, наполняла меня каким-то смертельным ужасом и таким отвращением, граничившим с ненавистью, что я могла бы защищаться так, как будто на меня нападает бандит, всем решительно, вплоть до ножа.
Я призвала на помощь все свое самообладание, чтобы не показать ему, насколько он мне мерзок, сделала вид, что не придаю никакого значения тому, что он преградил мне дорогу, и отошла.
Я села у догоравшего камина, и мне вдруг почему-то стало очень грустно. Милый, верный Тузик протянулся у моих ног.
– Ну а теперь поговорим начистоту, – сказал Васильев и хотел, видимо, придвинуть ко мне одно из кресел, чтобы сесть рядом, но Тузик поднял морду и предостерегающе на него зарычал. Он почему-то сразу невзлюбил Васильева. Последнему пришлось сесть напротив меня, по другую сторону камина.
– Идите лучше спать, – сказала я. – Вам Наталия Александровна постелила на диване. Мы уже обо всем с вами переговорили, и говорить больше не о чем.
Но Васильев не унимался, он опять стал говорить о нашем браке, словно о давно решенном деле, но мягко и вкрадчиво, рисуя мне картины обеспеченной жизни здесь, в этом доме, где прошло мое детство:
– Подумайте только, зимой и летом будем жить здесь, парк огородим, это же целый лес – двадцать семь десятин! Разведем на лужайках клубнику, всяких ягодных кустов насадим, яблонь… Черт с ней с Поварской, будем ее держать для дел городских и театров, так, чтобы было где переночевать, жильцов ваших всех укрощу и приведу в православную веру!..
– Послушайте, раз вы все о женитьбе говорите, то скажите, пожалуйста, где же ваша жена? – спросила я его, вспомнив про Софью Дмитриевну Боброву.
– Я давным-давно с ней в разводе. Не может она иметь детей, а я мечтаю о ребенке, о сыне… – И он достал из бокового кармана френча удостоверение личности, в котором в графе «Семейное положение» стояло: холост.
– Вот и хорошо, женитесь на моей тетке! – Я старалась перевести разговор на шутливый тон.
Васильев потянулся ко мне из своего кресла. Может быть, он просто хотел взять меня за руку, но Тузик, рыча, приподнялся, скаля зубы.
Васильев отпрянул:
– Как жаль, что нет у меня с собой револьвера, а то пристрелил бы я эту тварь на ваших глазах!
– Не посмели бы! – И я прижала к себе жесткую, мохнатую голову Тузика, в душе благословляя его присутствие. – Николай Алексеевич, – продолжала я, – еще и еще раз прошу вас: ни в шутку, ни всерьез не будем говорить о нашем браке. Если хотите знать, замуж я не собираюсь. Да и какая я жена? Горе одно… вообще всякое замужество мне противно.
– Врете! – загремел вдруг Васильев; он поднял голову, взгляд его, исподлобья, был яростен и страшен. – Врете! Белоподкладочников ждете? Белогвардейчика?! – И он ринулся ко мне.
Тузик бросился на него. Васильев, нагнувшись к камину, ухватил голыми руками обуглившуюся, дымящуюся головешку и швырнул ее в собаку, но промахнулся. Я, схватив Тузика за ошейник, успела вместе с ним нырнуть под стол. Мгновение – и мы вынырнули по ту сторону стола и теперь стояли у заветной двери спальни.
– Разъяренный бык! – крикнула я Васильеву. – Я ненавижу вас!
С этими словами я захлопнула дверь спальни. В ответ послышался какой-то рев и звон битой посуды.
