А в это самое время тут, рядом на койке, умирал Ваня Саблин. Этот мальчишка лет шестнадцати шел с нами этапом на Воркуту. Светлое, открытое русское лицо, чистые, не тронутые пороками юности глаза, детская чистота и светлая вера отличала его меж всеми. Все тяжести этапа, описанные мною: избиение, жажду, голод, сорокаградусный мороз, – нес он спокойно, молчаливо, безропотно и, я бы сказал, с какой-то внутренней радостью. По его рассказам, вся его семья идет этапом, кто куда. Отец, мать, братья и сестра.
– За что, Ваня?
– За веру, – спокойно отвечал он. – Наша семья вся – баптисты, вот и идем, потому что верим, потому что иначе жить не можем.
Ваня вместе со мной оказался на Воркутинской пересылке. Худенький, истощенный тюрьмой, этапами, отвергнутый купцами, как непригодный рабочий скот, Ваня вместе со мной попал на известняк, в самую страшную, самую смертельную зону во всем «архипелаге». Чье-то сердце не пожалело, чья-то рука не дрогнула – мальчишку сунули в карьер на общие.
Известковый карьер, глубиною в несколько десятков метров, где кайлом и ломом долбали известняк. Раздробленный камень вручную, на носилках поднимали на-гора, падая, спотыкаясь под непосильной ношей в сорокаградусный мороз, в пургу и свистящий ветер, сбивающий с ног, долбили и носили с утра до вечера. Средь них был и Ваня, внешний и внутренний облик которого напоминал отрока Варфоломея, душа которого светилась средь непроглядного мрака ненависти, злобы и безысходности, окружающей его и в карьере, и в бараке. Воры, рецидивисты, уголовники всех мастей, убийцы, насильники, проигрывающие чужие жизни в карты, крадущие все, что можно украсть, убивающие ради убийства, – и среди них, среди этого ада страстей и пороков, чистый, светлый Ваня Саблин, спокойный, безропотный, тихий и молчаливый Ваня. Как душа его горела верой, так и тело мальчишки затлело туберкулезом и разгоралось в скоротечную. Оно бы, быть может, и не разгоралось и можно было бы погасить, если бы чье-то сердце пожалело и чья-то рука протянулась. Мальчишка горел, а его все безжалостней гнали и гнали в карьер.
Пожирающее пламя скоротечно сломало тело, но не дух этого удивительного мальчишки. Его принесли, пылающего огнем, к Яшке и положили на койку. Светло и торжественно догорала свечка, пламя ее не колебалось, а тянулось ввысь. Жизнь оставляла тело, свет лая душа мальчика покидала его торжественно, с тихой улыбкой на пылающих жаром губах. Темные длинные ресницы его полузакрытых глаз тихо вздрагивали от прикосновения смерти, смерти тела, мирной, тихой и безмятежной. В уголке, из-под опущенного века, из-под ресниц, показалась слеза и медленно начала свой путь по щеке – ресницы дрогнули и застыли, опустившись, словно провожая ее. Тишина, тишина и радость освобождения были написаны на его светлом лице.
Вот так ушел из жизни, из-под власти генералов-палачей милый Ваня Саблин! Они вольны были над его юным и слабым телом, они выкинули эту сгоревшую оболочку в белые снега тундры, нагим, с фанерной биркой на ноге, с написанной на ней фамилией, именем и отчеством, статьей и сроком, предварительно на вахте размозжив ему череп деревянной кувалдой. На этом и кончится их злая власть и сила. Тундра накроет его своим белым саваном, а ветер споет ему свою панихиду. Спустя много-много лет воскликнет Русь в своих храмах: «Святые новомученики Российские, молите Бога о нас!»
После успения Вани, именно успения, а не смерти, мне довелось видеть и принимать много, очень много последних взглядов, последних вздохов и слез людей разных наций, вероисповеданий, верующих, атеистов, безразличных, но подобной кончины я не видел. Я завидовал ей светлой завистью, и теперь она перед моими глазами и в моем сердце живет как необычайно светлое и торжественное явление победы силы добра над силами зла!
Свободное копирование
