В воздухе пахло весной, грело солнышко, капало с крыш, звонко стуча об асфальт. Плавали белые лебеди на Чистых прудах, взмахивая крыльями, били о воду, ухаживая за лебедицей. Крякали утки, гоняясь по воде, оставляя за собой треугольник волн. Мы сидели на лавочке, рука в руке, и наши крылья хлопали, но не могли взлететь. Их полет начался только через шесть с половиной лет. Скоро, очень скоро на Крайний Север улетит белый лебедь, а лебедица будет ждать того, кого она открыла для себя в этот день. «Кто за судьбой не идет, того судьба тащит».
Приближалась Пасха! Красились яйца, пеклись куличи. Коленька на Пасху хотел прийти к нам. Бутылочка мадеры – для Коленьки, бутылочка водочки – для меня. 22 апреля. «Пасха священная нам днесь показася!» Стол накрыт, скоро придет Коленька. Проходит час, два, три – нет и нет. Сколько ни звоню к тете Гране – никто не подходит.
– Телефон, что ли, испорчен? А быть может, он на могилку к Ольге Петровне решил сперва съездить? Поеду и я, там встретимся!
Пришел я к могилкам – пусто, не лежит крашеное яичко, и взяла меня там тоска смертная, словно с землей, с миром, с солнышком прощание настало. Встал я на колени перед мамой и плачу, горько-горько плачу, как перед казнью какой, как перед гибелью. Тоскует душа в предчувствии, а чего, и сам не знаю. Выплакался я, повторяя сквозь слезы: «Помоги, помоги… мамочка!» Тут выплакал я ей всю свою жизнь с Тоней, с первых дней мне опостылевшей, и любовь свою бескрылую и по закону преступную.
Побрел я домой не торопясь, весь опустошенный: все оставил там, на могилке. Где же Коленька? Где? Пришел домой. Нет и не был. Звоню Гране. Ага, сняли трубку, дома.
– Теть Грань, алло!
– Да, да, Алеша, я слушаю.
– А Коленька где?
– Его сегодня утром арестовали, весь день шел обыск, только что ушли, приходи!
Я помчался, не разбирая луж, суясь под машины, под гудки и ругань шоферни. На полном ходу – в трамвай, бегом по переулку, так же по лестнице.
– Алешечка! Коленьку арестовали сегодня утром. Маргариту Анатольевну ночью. У нее же отца Владимира Криволуцкого, Ивана Алексеевича и Веру! В Лосинке!
Я обомлел – всех сразу?
– У нас, сам видишь, все перевернуто вверх ногами! Трясли, стены простукивали, шишки от кроватей свинчивали, в трубу лазили. Все книги по листку перелистывали. Ты звонил?
– Не один раз.
– К телефону не подпускали.
«Пасха священная нам днесь показася!» Бомба разорвалась рядом, взрывной волной меня контузило. Надо было очухаться. Коленька прописан после армии был на Яковлевском, значит, придут и туда. Домой, скорей домой!
Войдя в комнату и окинув ее взглядом, я не мог сообразить, что мне делать и с чего начать обыскивать самого себя. Ни на полках, ни в письменном столе, ни на нем, ни на стенах, ни в шкафах не было никакого криминала. Что им, гадам, надо? Что ищут? Словари, словари, аккуратно стояли и лежали по местам. Ноты, книги. Неужели каждую трясти или перелистывать? Политика Коленьке была чужда и противна так же, как мне. Эта помойная яма мелких и крупных страстей, жажда власти, хоть капля ее ни его, ни меня не интересовали и противны были по своей природе.
Коленьку посадили потому, что посадили отца Владимира. Значит, подпольная Церковь. Открыв нижнюю часть киота, я увидел так знакомые мне Минеи, Триоди, Осмогласник, Псалтырь – что ж, все это в печку? Но это – улика! Пойди, докажи, что не служили дома, а это – криминал. Я сгреб все книги и вышел с ними на черный ход. Направо и налево – чердаки. В их глубину в самый темный угол положил я все богатство и присыпал землей. Шаря по углам, наткнулся я на душегрейку, забытую у нас Анной Григорьевной, которую невзлюбила Тоня. Как-то попросил я ее помогать Тоне с Сашей, на что она радушно согласилась, но та ее выставила. Сняв с вешалки душегрейку и прощупав ее, я почувствовал, что она полна какой-то бумаги. Распорол, оказалось, что Анна Григорьевна – миллионер. Из душегрейки я вытащил пачку бумажных кредиток времен Николая II. Пересчитывать их не стал, сжег тут же.
Перерыв все столы и ящики и ничего не обнаружив, засунул на место. Средь бумаг я не заметил мое письмо Варе. Спалил фотографии каких-то батюшек, мне неизвестных. Вот вроде и все. Пулеметов нет, бомб тоже. Пусть приходят. А они и не замедлили, пришли, как всегда ночью, яко тать в нощи! (1 Фес. 5:2) Рылись всю ночь, трясли, простукивали, взламывали. Что-то откладывали в сторону. Их было трое, один другого омерзительней, да два понятых, в соблюдение «законности». На чердак не догадались пойти. Вряд ли я смогу описать тут мое ощущение любви к родине в эту ночь. Как они не сломали кафельную печь, я удивляюсь. При взгляде на этих фашистов, мне вспоминались наши кинофильмы, вроде «Доктор Оппенгеймер». Изображая фашистов, они копировали самих себя, только форма другая, а содержание то же.
Свободное копирование
