С Анной Григорьевной, одним словом, мы были к 1930 году подготовлены к четвертому классу начальной школы. В Дивееве нас в школу не от давали все по той же философии. К 1930 году я писал диктанты с сорока ошибками, что сохранилось во мне и по сию пору. Обедню знал наизусть, и массу песнопений из всех служб, и многие акафисты тоже. По утрам мы обязательно или с мамой, или с Анной Григорьевной в ее присутствии наизусть читали утренние молитвы и обязательно Обедницу, если в этот день не шли в церковь.
В маминых записках, а следовательно, в ее жизни Анна Григорьевна сыграла большую роль. Анна у бабушки, Анна у нас и Анна на кухне, в чулане, а ее Катька зимой на русской печке. Мужчин в доме не было. Дядя Миша раз в год приезжал к нам в отпуск, и его всегда из Арзамаса привозил все тот же Василий. По осени он же на санях иль на телеге отправлялся в Арзамас, откуда привозил полные сани, покрытые рогожей. Когда во дворе ее снимали, то под ней лежали рогожные кули с золотой копченой воблой, аромат которой неописуем; там же зашитые в мешковину и обернутые все той же рогожей, напоминающие бревна осетры, белуги и севрюги, бочонки с каспийской селедкой свежего посола и кильки. В куле отдельно – огромные заломы, жирные до такой степени, что с рогожи тек жир. В небольшом бочонке икра. Пишу, а слюнки текут, как тот жир от заломов. Это директор рыбных промыслов Волги и Каспия присылал нам ежегодно, пока был жив. Всем этим бабушка щедро делилась с матушкой-игуменией Александрой, а та – по усмотрению. Вот почему я с детства обожал и обожаю до сих пор женский пол, потому что его от меня прятали; и красную рыбу, потому что меня ею кормили. Характер и привычки закладываются с детства, до семи лет. А то насилие, совершаемое над моей свободой с детства, вылилось в позорный разгул юности, о котором речь впереди.
А пока Анна Григорьевна водит нас за ручку, и, как назло, она водила меня, держа мою руку своей сухой от рождения рукой, напоминающей мне лапу ястреба. Анна Григорьевна дожила до глубокой старости. Она постоянно была в поле моего зрения до своей кончины, живя в Москве и опекая страшно миролюбивого дебила Валентина, оставшегося после смерти матери одиноким и беспомощным. Мне как-то позвонили с вопросом, нет ли у меня на примете одинокого человека, которому за плату и питание можно было бы спокойно доверить беспомощного умом человека. Я, не раздумывая, крикнул: «Есть!» Много лет прожила она на территории Зачатьевского монастыря, конечно, закрытого и в мерзости стоящего, в деревянном домике, опекая Валентина, ходя с ним в Обыденский храм, в который ходил и я, где ее и отпевали, где заколотил я крышку ее гроба и похоронил. Валентин, к счастью, умер раньше. Бывало, придешь к ней, и начинаем мы вспоминать Дивеево. «А помните, знаете, понимаете, Алеша, как мы гуляли на лужок!» Еще бы не помнить! Вечная Вам память, Анна Григорьевна, хорошая и добрая память. Вы мне очень много дали, «знаете ль, понимаете ль». С трудом, но с благодарностью вспоминал я, лежа на нарах Бутырской тюрьмы, ходя по камерам Лубянки, забытые, еще в детстве выученные с Вами молитвы. Как они мне были тогда нужны! «О еже спастися нам от глада, губительства, труса, потопа, огня, града, меча, нашествия иноплеменник, междоусобныя брани».
Свободное копирование
