В школу я пошла в 1951 году семи с половиной лет. Была попытка отправить туда на год раньше, и я даже помню переговоры Папы с директором школы №37 пожилым с высоким седым ежиком, похожим на казаха. Его фамилия была, кажется, Бородин. И его оценивающий взгляд на мне: потянет - не потянет, и отказ. Пусть, мол, подрастет. А через год пошла в школу - в класс Марии Алексеевны Заплаткиной. К этому времени я немного умела читать и писать печатными буквами.
Первое сентября. Я – в белом фартучке, коричневом платье с белым воротничком. В руке огромный черный портфель из клеенки, но тисненной «под крокодилову кожу», а там тетрадки, букварь (на обложке - девочка с белым бантом стоит за партой, из-за ее локтя виден мальчик в синей курточке), чернильница-непроливашка в полотняном, еще незамызганном, чехольчике-мешочке. За парту со скошенной столешницей и откидывающейся крышкой я села с подружкой по детсаду Галей Степановой. В классе красивая стройная учительница - платье в черно-белую клетку, короткие светлые волосики причесаны по тогдашней моде: надо лбом поднят и приколкой закреплён треугольный валик, а сзади гладкие блестящие волосы спускаются на плечи и уже на концах завиваются в колечки. Мы встаем, крышки с грохотом откидываются, и учительница начинает первый урок с преподавания навыков - как садиться и вставать за партой, чтобы не греметь (крышку надо придерживать, а не откидывать).
Парта - целое поле для исследования. Она покрашена в черный цвет, но то, что вырезано на крышке, уже на века - ничем не замажешь. А там вырезаны имена и даже слова. А под карандаш предусмотрены желобки, а под чернильницу - круглое гнездо. Доска на стене черная, в коричневой рамке. Стол учительницы - в левом переднем углу, почти у окна, ровный, нескошенный. Огромные окна, белый высокий потолок - класс нравится, он светлый, праздничный, цветов много.
Помню мое разочарование, когда 1 сентября нас распустили после второго урока, дав задание нарисовать карандашом в тетради в клеточку лестницу... И всего-то? Да моих способностей и желания хватило бы на несколько страниц таких лестниц...
Через два месяца учительница, разобравшись в способностях своих подопечных, начала их перетасовку, пересаживая слабых ребят к более сильным, и мне досталось сидеть с самым сопливым в классе мальчишкой (вечно у него под носом виднелось что-то отвратное засохшее, я на него глядеть не могла, а меня с ним рядом усаживали), я не решилась протестовать, и, чтобы сдержать слезы, начала напрягать глаза, сводить их к переносице. "Нина, не балуйся глазами, зрение испортишь", - сказала Мария Алексеевна. А я была так несчастна...
Учиться мне было легко и крайне интересно. Если же что-то становилось скучным, я придумывала развлечение. Первую тройку получила в третьем классе, когда, переписывая в тетрадь пословицы и вставляя безударные гласные, придумала для разнообразия себе игру: каждая пословица должна была уместиться ровно в строки, чтобы каждое новое предложение начиналось с новой строки. У меня и получились предложения с разной шириной букв. Учительница не поняла моего творчества и поставила тройку, навек избавив от потуг экспериментирования при выполнении работ в тетради. На фотографии класса после первого года я сижу рядом с учительницей, улыбаясь всеми своими зубами. ("Все сидят сурьезные, как школьники, а ты одна - аж все зубы видны", - откомментировала Мама. С тех пор, фотографируясь, я следила, чтобы рот был закрыт).
Мария Алексеевна проучила нас полтора года и ушла из школы по болезни. Наш класс до четвертого передали молодой, только что закончившей педучилище, Раисе Георгиевне. Ох и злая была женщина! Как она орала на провинившихся, лупила линейкой мальчишек, не так выполнивших работу. Я ее не любила и побаивалась, не зная, что можно от нее ожидать.
В школу девочки ходили в форме: коричневое или другое темное, полностью закрытое платье с обязательным белым воротничком (сколько его перешивание мне нервов попортило) и фартук, в праздники белый, в будни - черный. Поощрялись белые манжеты - тоже головная боль, потому что менять их приходилось даже чаще, чем воротничок. В некоторых классах еще и нарукавники приходилось носить, чтобы рукава на локтях сберечь. Постоянных рекомендованных фасонов не существовало, форменные платья в магазинах не продавались. Поэтому каждая мамаша изощрялась, как могла. Девочки из семей "начальства" ходили в кокетливых шелковых фартучках с крылышками. У меня же всегда был сатиновый (с вечно в трубочку сворачивающимися краями) или штапельный. Мальчики одевались в вельветовые курточки или перешитые из отцовых военных кителей пиджаки. Ни вязанных пуловеров, ни шерстяных костюмов ни на ком не было.
Почему-то я не помню, чтобы до восьмого класса у нас учился хоть один "хорошист" мальчишка. Может, просто не обращала внимания на мальчишек. Для меня это было довольно беспокойное племя, вечно дергающее за косы, донимающее нас после уроков преследованиями, неаккуратное, обзывающее. Меня мальчишки в классе звали "Германией" от моей фамилии. А ведь время было послевоенное, и мне очень это не нравилось. Я злилась, а им того и надо - доводили до слёз, пока я не научилась вместе с ними смеяться над этим прозвищем. Оно и сошло «на нет», а может, просто повзрослели.
Мальчишек я никогда не боялась, если конечно была к ним равнодушна, в противном случае я начинала стесняться и избегать предмет моего интереса. Если меня учителя усаживали с мальчиком, то я сразу брала над ним покровительство. Во втором Мама обратила внимание, что я всё время щурюсь и повела меня к доктору. С тех пор я стала носить очки.
В третьем классе ко мне, сидящей за партой в первом ряду, подсадили Вадьку Манжосова, самого маленького мальчика в классе. У него была привычка сосать палец. Засунет в рот большой палец и так и сидит. Палец у него распаренный, опухший. Его мама просила, чтобы я его одергивала на уроках, но Вадим меня не слушал. Потом он ушел в другую школу, и я не знаю, в каком классе он от этой привычки избавился.
Иногда меня, как отличницу, "прикрепляли" к отстающему ученику, чтобы я подтянула его, скажем, по арифметике. Но я эту обязанность не любила - всегда казалось, что человек дурака валяет, когда отстает в учебе… Не доходило до меня, как может быть что-то не понятно в заданиях, настолько самой в школе все легко давалось, особенно до 9-го класса. Не помню, чтобы была польза от моих занятий с отстающими.
В школе существовала своя иерархия: ученики-отличники и ударники составляли свой клан, дальше был "класс" закоренелых троечников, слабых безынициативных отбывающих - как наказание - в школе время, и "камчатка" - отпетые двоечники и второгодники. Среди последних было много настоящих хулиганов – курили, безобразничали в раздевалках, пропускали уроки, дрались меж собой и могли ни за что избить даже девчонку. Обычно это были дети с "вятки", барачной окраины поселка, где жили завербованные из города Вятки. Жители "вятки" были самые бедные, самые пьющие; забредать в эти проулочки с грязными ободранными бараками и жителями, выглядевшими ничуть не лучше их жилищ, можно было только в компании со взрослыми. (Со временем бараки на "вятке" снесли, и именно с этой окраины стал расстраиваться поселок. Там в семидесятых годах появились первые девяти- и четырнадцатиэтажки, а основной улице «вятки» дали название "Имени Гагарина").
С возрастом расслоения в классах "по отметкам" или по полу смазывались, сколачивались группы по интересам.
Сначала на поселке было две школы-десятилетки: №37 и №27. Обучение после 7-го класса было платным. Потом платное образование было упразднено. С приходом к власти Хрущева несколько раз проводили в школах реформы. В начальных классах были введены занятия по труду, и мы, как детсадники, на первых порах вырезали, клеили какие-то бумажные корзиночки. Потом эти занятия посерьезнели: нас обучали рукоделию, а в седьмом и более старших классах нас обучали работе с деревом и металлом. Благодаря этим занятиям я сносно ориентируюсь во всех этих рашпилях, зубилах, кернах, рубанках и киянках. В восьмом классе на занятиях труда я освоила фрезерный и сверлильный станок, причем работа на станках мне очень нравилась...
Тогда же во время школьной реформы была на правительственном уровне принята установка не только ввести в школах уроки труда, но и обучать школьников какой-нибудь профессии, для чего удлинили школьное обучение до 11-ти лет. Для школьников-медалистов, поступающих в вузы, были отменены всякие льготы - они сдавали экзамены полностью на общих основаниях, и единственно могли рассчитывать на благосклонность к своим школьным успехам при равенстве баллов с немедалистом: медалист в этом случае имел при поступлении в вуз предпочтение. Мало этого, на ряд специальностей в вузе (существовал список, в том числе - на экономические и юридические), нельзя было поступать сразу после окончания школы; считалась, что обучению на них должно предшествовать «познание жизни", а для этого необходимо было представить в вуз справку, что ты "оттрубил" в народном хозяйстве не менее двух лет. Если же выпускник не хотел терять для учебы эти два года, то он имел право поступить на любую, не включенную в тот пресловутый список, специальность. При этом он зачислялся в группу рабочих-студентов ("рабов", как сокращённо они себя называли), и должен был первые три семестра (полтора года) работать на предприятии, желательно связанном с его будущей профессией. С половины второго курса студент становился самым настоящим студентом-очником и шел уже ноздря в ноздрю с теми студентами, которые перед поступлением в институт отработали два года на производстве или отслужили в армии, а в вуз поступили на год позже "раба".
Вот такая существовала система получения высшего образования, которую прошла и я. Понятно, что многие после школы не могли сразу поступить на специальность, которую они выбирали (например, юриста). Два года терять не хотелось, и выпускники сдавали экзамены в вуз, далёкий от их призвания. Особенно это касалось девушек - юноши шли в армию.
Но вернемся к школе. В младших классах на переменах мы играли. Вставали в кружок, взявшись за руки, и внутри какая-нибудь девочка, а мы заливаемся: "В этой корзиночке много цветов", или играли "в ручеёк". После уроков обязательная пробежка от школы домой - от мальчишек, несущихся за нами с готовыми, чтобы нас шлепнуть сзади, портфелями. Наказание было - эти мальчишки. Мы их, не шутя, боялись и визжали вполне искренне, опасаясь получить по голове тяжеленным портфелем. Как-то одна пара так увлеклась погоней, что ворвалась за мною в «предбанник» квартиры, я закрылась на ключ, а они истоптали весь тамбур и, наконец, ушли. Вечером мне влетело за грязный пол в тамбуре, на другой день Папа пошел в школу, Кольку Пивоварова с другом вызвали «перед доской», они стояли, понурив головы, и чуть не ревели. Погони мальчишек - к неописуемой моей радости - прекратились.
Конечно, я была очень активной девочкой. Вступив в пионеры во втором классе, ни года (до комсомольского возраста) не была рядовой пионеркой. Звеньевая, председатель совета отряда, председатель школьной дружины... Только операция остановила меня в моем "восхождении". А все равно, уже на протезе, я как-то в лагере была председателем совета дружины лагеря. Общественная работа мне нравилась, я сама "заводилась" и любила заводить других – а как же, все это я видела в фильмах про школу и детские отряды.
А пионерские сборы, а праздники – октябрьские, майские, новый год, елка, изготовление игрушек и мишуры, флажков и лозунгов!..
А выращивание цыплят летом в школе то ли в 55-ом, то ли в 56-м году. А поездки в Хабаровский Дом пионеров на праздники или на конкурсы чтецов.
А выезды с семьёй на реку и плавание в воде до посинения. А скакалочка и «классики». А исследование чердаков и взбирание по пожарной лестнице соседнего "кирдома", а где-то на уровне четвёртого этажа зацепишься подколеньями за перекладину и – кувырк вниз головой, ещё и руки отпустишь: «Глядите, я без рук вишу!».
Как же мне нравилось двигаться – в воде, на стадионе, на сцене – везде. Уроки физкультуры мне были противопоказаны из-за якобы порока сердца, диагностированного ещё в детском саду, но то ли это было ошибка, то ли что-то там "рассосалось" со временем, только дворовые игры в "чижика", "лапту", "казаки-разбойники" без меня не обходились.
Операция всему многому из этого перечня положила конец. Я уже не участвовала в подвижных играх, прекратились, конечно, походы и поездки с классом. (И только если выезд на природу был на машине, (а такие экскурсии были), то и меня брали. Правда, я далеко уйти не могла и обычно крутилась возле ожидавшего остальную компанию автобуса).
Ритм жизни резко изменился. Содержание каждого дня было наполнено «тихими» занятиями: чтение, пение в хоре, фотография, занятия в школе, домашние уроки, вышивание, библиотека, клуб – вот куда перетекла моя жизнь.
Перемена случилась в несколько месяцев, и только мой возраст не дал почувствовать её так остро, как осознают это взрослые люди, случись с ними что-то подобное.
