Росла я благодарным ребенком. Хотя и пошла, и заговорила немного с опозданием (была толста и флегматична - "Приду за тобой в ясли, а ты вся покусанная. Ребятишки вокруг тебя уже ползали, а ты все сидишь и только отбиваешься от них и плачешь, если тебя укусили" – это Мамины слова), но затанцевала и запела почти одновременно с освоением вертикального положения и членораздельной речи. Папа обожал выходить со мною в люди. "Одень-ка мне Нину", - говорил он Маме, собираясь навестить приятелей. Он мною гордился: кудрявая, говорливая, свободно вступающая в общение с кем угодно - такой я росла...
После окончания войны, когда завод переориентировывался с выпуска военной продукции на гражданскую и не было заказов, а значит, задерживали зарплату, Папа перевелся работать в ремесленное училище РУ-14 мастером в группу токарей. Разрушенная войной страна нуждалась в рабочих кадрах, поэтому самых высококвалифицированных рабочих набирали обучать молодежь рабочим профессиям. В основном ремесленниками были дети-сироты, лишившиеся отцов, а иногда и матерей. Папа сам был из бедной украинской семьи, остался без отца-матери с малых лет и вырос, как трава в поле. Он жалел своих подопечных и, наверное, несмотря на свою молодость, воспринимался ими как старший брат или даже отец. У него в группах учились и девушки, и парни. Похоже, девчонки влюблялись в своего молодого, красивого мастера. В доме нашем была масса фотографий, где папа снят со своими выпускницами. И обязательно на первом плане стою я, подбоченившись, в белой панамке.
Я обожала ходить к Папе «на работу», т.е. в общежитие ремесленного училища. Сначала туда меня водили на праздники для детей сотрудников - Новый год или Первое мая. Потом я уже ходила в комнаты общежития, потому что там было жутко интересно. Воспитатели рассказывали захватывающие истории (до сей поры помню, как я ходила за общежитинским воспитателем из комнаты в комнату, рассказывающей захватывающую историю про "Сердца трех", Лондона, например). В ремесленном была хорошая художественная самодеятельность, ставили спектакли. И на эти вечера я тоже ходила с радостью. Помню «Сорочинскую ярмарку» по Гоголю, и одну из папиных учениц – черноглазую Галю в роли Одарки в цветочном бумажном роскошном венке с длинными атласными лентами, в черных ловких сапожках, белой расшитой блузке, юбке и с лентами же на переднике. Ах, как она выплясывала по ходу пьесы! А как мне хотелось примерить этот чудо-венок, да только вот стеснялась попросить. Я вообще стеснялась этой Гали, которая без костюма была такая застенчивая, а тут – артистка! Я и оробела попросить папу, чтобы он за меня походотайствовал примерить венок. Так и ушла со спектакля, очарованная и в тайной зависти.
К слову сказать, для Папы смена рабочего места ничего хорошего не дала. Если раньше он зарабатывал в зависимости от объема сделанной работы, то здесь «сел на оклад», причем не очень большой, а времени свободного оказалось больше, Папа стал немного попивать...
Наша семья все время нуждалась в деньгах. Мы то держали чушку, то козу, всю жизнь сами сажали картошку. Когда мне было 15 лет, нам был выделен садовый участок, с которого ничего нельзя было продавать, и Папа, "правоверный коммунист", никогда этого правила не нарушал. После того, как подряд случилось несколько бед: околела старая коза, а скошенное для второй козы Майки сено сгорело в стожке, очередная чушка тоже заболела, и ее пришлось совсем молодую прирезать - родители перестали держать скотину, и мясо в семье появлялось только в день получки. И если бы не дешевая кета, которой были забиты продовольственные магазины, мы бы жили только на картошке.
После войны с питанием было вообще очень непросто. Особая проблема - хлеб. В нашем поселке хлебом торговало несколько магазинов и киосков. В одном из четырехэтажных кирпичных домов недалеко от нашего дома в подвале располагался такой магазинчик. Хлеб подвозили каждый день, но очень помалу. Длиннющие очереди выстраивались задолго до того, как конная телега с водруженным на неё голубым фанерным фургончиком останавливалась возле выгрузочного окна.
При нашем заводе имелся свой конный двор. Смирные рыжие, невысокие, но плотные лошадки со спутанными коричневыми гривками покорно трусили по нашим улицам, оставляя порой на асфальте кучки навоза на радость многочисленным воробьям. Мохноногие лошадки развозили воду, продукты, иногда и сено тем, кто держал скотину.
Очереди за хлебом сначала занимались только детьми и стариками, но к моменту начала продажи очередь разбухала, увеличивалась в росте, удлинялась. Начинались волнения и выяснения типа: «Куда лезешь, я тут с утра, а тебя не видел». Соседи, а особенно соседки - отводили души в этих очередях, «стравливая» раздражение и плохое настроение. Женщины оттачивали языки и самоутверждались, мужики – проявляли свою сущность: некоторые выходили из очередей покурить, стояли, посмеиваясь, в стороне и в очередь ввинчивались уже, когда их «половины» почти криком взывал: «Да Вася же, иди, наша очередь!» Другие, постояв немного (а все же очередники - после смены или забегали в обеденный перерыв, урвав полчаса, пытаясь решить ежедневную проблему), махали рукой и, тихо матерясь, уходили вовсе, предпочитая есть без хлеба, чем толкаться тут. Третьи же, весело-остервенело, кроя всех по матушке, буквально по головам добирались к прилавку и, отругиваясь от кричащих очередников, сунув деньги правщице («Без сдачи!»), хватали очередную порцию и вырывались на свободу, сверкая зубами то ли в остервенении, то ли в радости.
Особенно нахальничали пацаны от 10-ти до 14-ти лет. Они проныривали под ногами очередников, протискивались в промежутки между телами, пользовались каждым поворотом, каждым уголком, постепенно-постепенно приближаясь к прилавку, и вот уже очередной шкет протягивает грязноватую лапку с деньгами под носом очередницы, и пока та, задохнувшись от гнева, выговаривает укоризненные эпитеты («Ах ты, негодник! Нахал эдакий. Да я твоей матери скажу, я в школу пожалуюсь!»), мальчишка хватает добычу, из-под ног последних в очереди и, счастливо сияя глазами, летит домой, к мамке.
Занимали за хлебом семьями, поскольку в одни руки продавали строго ограниченное количество буханок. Иногда продажа велась на килограммы, и тогда специальным рычажным ножом, закрепленным на разделочном столе и напоминавшим ножовку с широким, сужающимся к одному концу режущим плотном с крупными, как у хорошей пилы, зубьями продавщица резала булку пополам. А потом еще пополам, и еще – нередко - полагался маленький кусочек.
Была среди продавщиц одна, такая дебелая, спереди у нее вверх ото лба загибался на белую косынку крутой валик почти красных волос. Никогда она не снимала эту косынку. Поговаривали, что она совершенно лысая.
Обычно хлеб был «серый», но иногда (возможно, уже позднее) появлялся удивительно вкусный хлеб с желтоватым мякишем, назывался он «горчичным».
В доме купленный хлеб хранился в кастрюле. Нарезался только родителями, и упаси Бог, чтобы кусочек его вдруг оказался на полу или в мусорном ведре. Это позже, гораздо позже, хлебом начали кормить свиней, и на столах в общественных столовых он в тарелках стоял бесплатно, как соль.
Одним из самых вкусных лакомств в те годы для нас был жмых. Папа приносил его домой мешками. Как же он был вкусен! Конечно, на полках продуктовых магазинов выстраивались пирамиды из плиток шоколада, баночек "Снатка" (крабы)… Но нашей семье, вероятно, эти вкусности были не по деньгам. Жить старались на подножном корму – огороды, дикоросы. Кое-кто держал домашний скот. Птиц не помню. Яиц в нашем домашнем рационе не было. Разве в детсаде омлет иногда на завтрак ставили в тарелочках.
И еще помню разговоры про денатурат. Эта жидкость заменяла алкоголь. Была она розового (как слабый раствор марганцовки) или даже фиолетового цвета и приносилась Папой в 10-тилитровых бутылях.
Но разве детство может омрачиться этими пустяками - еда, деньги? Что мы в этом понимали? Ели, что есть, а назначение денег стало ясно лишь тогда, когда на покупку книги или просьбу разрешить сходить в кино от Мамы следовал ответ - "Нет денег!"
В новогодние праздники в ремесленном училище устраивали елочные утренники ("ёлки") для детей сотрудников. С них я всегда возвращалась с кулечками (мандарины, конфеты, серебряные елочные игрушки) и призами. "Наша Нина там всем нос утерла. Танцевать - она первая, стихи рассказывать - опять она громче всех. И с Дед Морозом спела... Лучше нашей Нины никого нет!" Когда родилась младшая сестренка Галя, эта папина фраза зазвучала так: "Лучше наших девочек никого нет!"
Ах, наш Папа... Он был простым смертным человеком. Любил выпить, был большим поклонником женского пола, чем, конечно, просто мучил свою жену. Но только с его смертью я поняла, что мы с сестрой потеряли единственного в мире человека, который любил нас, как никто никогда нас не любил и любить не может. Он не видел в нас дурного. Он прощал нам все. Он не мог и не хотел, как Мама, сделать из нас что-то, что отвечало бы его представлениям и желаниям. Он доверял нам полностью. Всего два раза мне от него влетело ремнем, да и то под влиянием, я думаю, Мамы…
Первый случай - мне тогда было 10 лет. Наша семья пошла в заводской клуб в кино. Я уже тогда носила очки и любила сидеть в первом ряду, где чужие головы не закрывали экран - тогда ведь не было спускающихся амфитеатром к экрану залов. Фильм закончился, и все проходы заполнились выходящим людьми. Стремясь быстрее к родителям, я с первого ряда полезла по рядам, с сиденья на сиденье, и не обращала внимания на крики Мамы и Папы - прекратить, слезть на пол и подождать, пока народ не рассосется. Мне нравилось ловко и быстро перепрыгивать из ряда в ряд, и, казалось, что выдумка - очень хороша, а родители кричат, потому что боятся за меня, как бы я не упала, перелезая через спинки сидения, высоковатые для моих ног. Я с лихостью приземлилась около родителей и только тут увидела, насколько они были рассержены. Но опять решила, что причина в непослушании.
Домой мы шли раздельно, но кроме выволочки от Мамы, я ничего не ожидала. Не передать моего чувства обиды и горя, когда дома, переступив порог квартиры, Мама оттягала меня за волосы, а Папа ударил несколько раз ремнем. Тут до меня дошли их слова "опозорила перед людями". Я рыдала от стыда, обиды и оскорбления и уснула, наконец, в углу в коридоре, сидя на полу. Поздно ночью мама, поднявшись с постели, шепотом велела мне идти в кровать. Позже Мама признавалась, что сама "чуть с ума не сошла, переживала, как это я Нину избила" и зареклась на всю жизнь бить дочерей. И да - больше ни разу, но вот папа однажды всё же ремень в руки взял, и за дело, прямо скажу. (Дальше про это напишу).
Но зато Мама, как никто, умела выматывать душу упреками, криками, слезами. Мы, ее дочери, перенесли этот её "метод" убеждения и наказания в свои семьи, и, понимая умом абсолютную неэффективность такого "воспитания", ничего с собою поделать не могли. Конечно, больше всего от нас страдали дети: они не могут хлопнуть дверью, как мужья, если уж очень крики донимали. Наверное, как и каждая настоящая мать, наша Мама неимоверно больших сил, жизни положила на нас, но папина любовь, доброта, восхищение нами, кажется, сделали нас более человечными и терпимыми, чем мамины наставления.
