В семи верстах от Яхонтова находится большое базарное село Исса, где нам показывали довольно просторную землянку, состоявшую из двух маленьких комнат; в ней скрывался Емельян Пугачев; не знаю, существует ли эта землянка теперь.
Упомяну здесь кстати, что к нам ездило семейство Шуваловых. Имение их находилось за Саранском, и потому они гостили у нас подолгу. Однажды нас возили к ним; там я видела главу семьи — Николая Ивановича Шувалова, это был совершенно седой, молчаливый старик. Рассказывали, что Пугачев в его присутствии велел повесить его отца и мать; ему было в то время не более семи-восьми лет, но так как он был грамотный, то Пугачев взял его к себе в писцы. Николай Иванович так был поражен ужасным зрелищем, что навсегда остался каким-то испуганным и мрачным.
Вспоминая свое детство, я часто переношусь мысленно к тому дню, когда нас посетил в Яхонтове пензенский архиерей Амвросий; почему этот день воскресает в моей памяти особенно ярко и живо, потому ли, что я была поражена пением нежных детских голосов архиерейских певчих, или потому, что этим днем заканчивается то безоблачное время, когда несчастия не касались еще нашей семьи,— не знаю.
Лето 1838 года было необыкновенно жаркое; в комнатах было нестерпимо душно; к нам съехались соседи со всех концов уезда и встретили архиерея на крыльце; дамы целовали у него руки. У преосвященного Амвросия было умное и немного хитрое лицо; он сам служил обедню; его певчие пели в церкви, которая была переполнена народом. После обедни все возвратились к нам в дом; дамы ужасно суетились, ухаживали за архиереем, одна бабушка держала себя с достоинством, была приветлива и любезна как хозяйка, Все разместились в гостиной, куда и мы с сестрою вышли перед обедом; архиерей разговаривал с моим отцом, который сказал ему, между прочим, почтительно улыбаясь;
— Вот что плохо, преосвященный, крестьян-то не учат закону божьему; они очень суеверны, а религии вовсе не знают; об евангелии и не слыхивали; ведь мы ваше стадо, вы должны печься о нас грешных.
Амвросий усмехнулся:
— Ученье Христа! Да что вы, Алексей Алексеевич, разве можно этим шутить! Вы благодарите создателя, что они (крепостные) не знают евангелия; знали бы, так вас бы не слушались; начальство-то лучше нас с вами это понимает.
Во время обеда хор архиерейских певчих пел «Многие лета». Как я помню бабушку в этот день! Образ ее, как живой, носится перед моими глазами. Она была небольшого роста, с довольно большим лбом необычайно красивой формы, с маленькими, как смоль, черными глазами, живыми и в то же время серьезными, и правильными чертами лица; одета была всегда в темное платье, сверху накинута турецкая шаль; в белом чепце, из-под которого виднелась черная шелковая шапочка, тщательно скрывавшая седые волосы. В движениях ее, в словах, во всех приемах проглядывала простота, достоинство и какая-то спокойная грация. Бабушку везде уважали и дорожили ее мнением; когда она говорила, все смолкало.
Бабушка очень любила пение, и в этот день была особенно довольна и весела. Архиерей отправился дальше с певчими и со всею своею свитою; он объезжал всю губернию.
На другой день бабушка не совсем хорошо себя чувствовала и не встала; нас не пустили к ней; нам хотелось играть, как всегда, но мы видели, большие что-то очень серьезны, и старались подладиться под общий тон. Бабушка всегда была слабого здоровья, однако никогда не лежала целый день в постели, это-то и тревожило всех; как обыкновенно в таких случаях, говорили, что она простудилась в церкви; жар подтверждал это предположение; ночью сделался бред, а под утро ее не стало.
Справедливо, что несчастье, раз постучавшись в дверь дотоле спокойного дома, не скоро отойдет от его порога. Едва мы начали свыкаться с нашею утратою и возвратились к своим обычным занятиям, как нас постигло новое, еще более сильное испытание: год спустя скончалась моя старшая сестра Аннинька; ее сразила нервная горячка, и нашу Анниньку отвезли в Саранск и положили рядом с бабушкой в ограде монастыря.
