В мамкином доме жил некий Дядя Миша лет сорока пяти-пятидесяти, неоднократно до войны судимый, который на фронт не попал, поскольку был инвалидом – еще в начале тридцатых годов его чем-то ударили по колену, может в лагере, а может и на воле, поэтому он прихрамывал, что не мешало ему оставаться «жиганом».
Едва началась война, он стал работать на единственном в то время в Москве Микояновском мясокомбинате, построенном, как все в те годы, с подачки американцев, по образцу Чикагских боен. На этом комбинате в 1936 году, была выпущена первая советская «Докторская» колбаса, предназначенная для усиленного питания тех, кто подорвал свое здоровье на Гражданке и в царских тюрьмах. Мать помнит, что эта колбаса всегда была у них до 1943 года, пока ее отец – участник Гражданской войны, жил с ними.
В войну дядя Миша вел себя более-менее тихо, воруя только для себя, поскольку опасался попасть под «закон военного времени». А с Победой, стал воровать с комбината колбасу и прочие мясные продукты уже в солидном объеме.
Американский завод – американские традиции. Бутлегеры там – бутлегеры здесь. Только там на ногах переносили алькапоновский бурбон, а здесь – колбасу, которую приматывали на ляжки и на икры. Самые удачливые советские бутлегеры имели тонкие ноги, то чтобы не вызывать подозрений, когда шли на работу обматывали свои ноги старыми тряпками, поэтому о их настоящей толщине никто не догадывался. Даже, когда украсть ничего не получалось, ноги снова обматывались тряпками, чтобы ВОХР не удивился при виде столь быстро похудевшего человека. В душ на заводе бутлегеры старались не ходить, чтобы не показать истинные формы своего тела своим коллегам. К сожалению, как показали страшные 1937 годы, предателями наша страна полнилась тогда, полнится сейчас, и будет полниться во веки веков. Такой уж мы народ…
И вот, однажды, прямо под бескарточный 1949 Новый Год, дядя Миша заявился к моей бабке по каким-то спекулянтским делам. Точнее не знаю, поскольку рассказывала мне об этом мать, которой тогда было семнадцать лет и она больше увлекалась парнями, чем торгашеством. Они долго о чем-то шептались. Дядя Миша собрался было уже уходить, как вдруг громко произнес: «что ж я сижу, что ж я гляжу, а из портков не вынимаю?» При этом скорчив такую рожу, что трудно было понять – это выражение радости или гнева. Мать поняла, что он улыбается только после следующей фразы: «я же, Дунь, тебе подарок принес». Сказав это, дядя Миша стал закатывать штанину на своей левой ноге и взору предстала грязная, не мытая несколько месяцев, нога, покрытая длинными волосами, которые кое-где сохранили свой первоначальный черный цвет, а в большинстве своем были мертвенно-седые, как у покойника.
Бабка, вспоминая об этом, рассказывала матери, что от одного вида дяди Мишиной ноги ее поворотило настолько, что она испугалась, как бы ее тотчас не вырвало. Кожа на ноге была нездоровая, неровная, как бы припухшая. Да и запах, который ударил ей в нос от старых, нестиранных штанов, от немытого пропотевшего тела, лишил ее полностью интереса к такому лакомству, как колбаса. Она решила, что, если будет есть эту колбасу, в глазах будет мерещиться дядимишина нога и ощущаться этот запах, поэтому решила наотрез отказаться от подарка.
Сказав спасибо, бабка столь ценный дар принимать не стала. А дядя Миша ничуть не обиделся и сказал, что тогда ее продаст, а на следующий Новый Год подарит другую, еще более вкусную. С чем и ушел.
Но на следующий 1950 Новый Год он не пришел, поскольку весною его задушила астма. Он много курил, сипел, плевался, а ему становилось все хуже и хуже. Он не смог пойти на работу и через несколько дней его увезли в больницу, откуда – прямиком в морг.
Хоронить его не хоронили, поскольку родных у него не было, а знакомым, вроде моей бабки, было не до него.
