В разгар весенней сессии, накануне сложнейшего экзамена по квантовой механике, на подготовку к которому отводилась неделя, и все заранее дрожали, пришло приглашение на переговорный пункт. (Это теперь: достал из кармана мобильник, фитюльку такую, и говори хоть с Америкой. А в те времена — отправляйся на переговорный, очереди дождись, соединят, а там и говори сквозь трески, сколько заказано. Хорошо ещё, если прерываться не будет. А домашний телефон? Какой он у студентов.) Звонил Юра:
— У папы инфаркт. Приезжай.
— Понимаешь, экзамен. Квантовая...
— Понимаю. Но приезжай, не откладывай. Положение очень серьёзно.
Я плюнул на всё и рванул в Кременец. Юра встретил на автобусной, и, пока шли с Дубенской, ввёл в курс событий: положение, действительно, было очень серьёзно, и не только со здоровьем отца.
— На прошлой неделе позвонили из райкома: «Срочно зайди к первому. Партбилет при тебе?» — А как же, говорю. — Достал из сейфа партбилет, отправился на ту сторону улицы. В кабинете первого — весь состав бюро райкома. Первый говорит: «Продолжим, товарищи. В повестке дня персональное дело коммуниста Кравченко-Бережного. Слово для информации — начальнику райотдела госбезопасности». Начальник райотдела сообщает: «Имеются данные, что отец Кравченко был активным участником белого движения в годы Гражданской войны. Кравченко этот факт при поступлении в партию скрыл». «Какие будут мнения, товарищи?» Говорит первый, — «Так. За обман партии Кравченко-Бережного из рядов партии исключить». В общем, двадцать минут спустя я вышёл оттуда без партбилета. Через два дня меня из начальников перевели в заместители, и на том спасибо. Дома я обо всём этом пока не говорил, ты же знаешь папу. А вчера папа возвращался с работы. Встречается знакомый: «Здравствуйте, Александр Васильевич, как поживаете?... А сын ваш как?... Нет, не младший. Старший... Как, вы ничего не знаете? Его же из партии исключили.» Папа сумел дойти до дома. И вот...
Несколько дней спустя отца не стало. Он был всегда верен себе. Он не мог воспользоваться «уткой», это его унижало. И пытался подняться...
Тут кто-то найдётся, скажет:
— Лежать надо было, раз велено, не рыпаться, только и делов.
Возможно. Возможно, когда не рыпаешься, живёшь дольше. Только вот достойнее ли?... Отец никогда нас не воспитывал, не говорил — так надо, так не надо. Он просто был наш эталон. Я никогда не слышал, чтобы родители повысили голос друг на друга. У них были обручальные кольца. Когда на второй день войны, в тюрьме, отцу велели раздеться и выложить всё на стол, руководивший этой процедурой энкаведешник тут же надел папино кольцо и уже не снимал: арестованному оно больше не понадобится... Говорили, после войны он вернулся в Кременец, на свою работу. И даже видели на его пальце обручальное кольцо. Может, до сих пор носит, в своей почётной отставке? Или в наследство оно кому-то досталось? Мама, в знак солидарности, не носила и своё. Оно у меня. Там выгравировано внутри «Шура». А на папином было «Юльця». Так они всю жизнь друг друга звали. Наследники того работника НКВД могут проверить: всё без обмана.
Отца знали, уважали и любили в Кременце. И хоронил его весь город. Гроб несли по Широкой — в том году ещё улице Сталина — на руках, перекрыв на какое-то время движение. Тысячи горожан провожали отца в его последний путь на кладбище за монастырской стеной.
Отец не занимал в жизни высоких постов. Разве что комбатом был в двадцать два года, пятью сотнями русских солдат командовал, в 1916 году участвовал в Брусиловском прорыве, брал Львов, вышёл к Карпатам... Всю жизнь у него были свои представления о долге, чести и достоинстве. Он был ЧЕЛОВЕК и никогда не изменял этому высокому званию.
Свободное копирование
