Финал

Финал

На меловой фабрике, где работал счетоводом отец, трудовая деятельность продолжалась. Рабочие, их было человек тридцать, ломали мел в карьере, на тачках отвозили к мельнице. Размолотый мел отмучивался, подсыхал в отстойниках; затем его перемалывали вторично и грузили в мешки для отправки. Естественно, в Германию.

Всё это делалось без торопливости.

Заправлял на фабрике немец со странной фамилией Фаттер, что выглядело бы в переводе как Оттец. Он был кривоног от рождения, хром с Первой мировой, сед и криклив. Любимым словом в его лексиконе было Scheisse — дерьмо. Орал он постоянно, считая видимо, что именно этим способом добьётся максимального повышения производительности труда. Особенно раскипятившись, влетал в конторку, хватал трофейную винтовку и палил с крыльца в воздух. Благодаря крику и пальбе слыл в округе немцем грозным и опасным.

Фаттер был не «имперским», а «судетским» немцем, из переставшей тогда существовать Чехословакии; благодаря знакомству с чешским мог в своём руководящем крике на фабрике пользоваться отдельными общепонятными славянскими терминами, обильно сдобренными «дерьмом», что обеспечивало необходимый прямой контакт с рабочим классом.

Постепенно выяснилось, что дальше крика немец не идёт. «Своих» рабочих он где-то в немецких инстанциях от высылки в Германию отстаивал. Иногда добывал и лично распределял кое-какой паёк....

В конторке над столом немца висел большой — в рост — портрет Гитлера. В один из февральских дней сорок третьего, после траурных сообщений о Сталинграде, портрет со стены исчез. Перехватив утром удивлённый взгляд отца, немец выкрикнул «А-а, Scheisse!» и выскочил из конторки, грохнув дверью.

К отцу Фаттер проявлял даже некоторую уважительность. Оказывало влияние, по-видимому, различие в чинах: отец закончил Первую мировую штабс-капитаном российской армии, немец же — унтер-офицером австро-венгерской. Оба на этих высотах и остались, однако субординация даже в этих изменившихся обстоятельствах продолжала действовать, и немец в моменты благорасположения обращался к отцу Herr Hauptmann — господин капитан.

Однажды, осенью сорок третьего, немец сказал:

— Герр гауптманн, а что, собственно, делает ваш младший сын на этой дерьмовой гребешёчной фабрике?

Отец пожал плечами:

— Ученик.

— Дерьмо. Я думаю... ему лучше работать у нас. Советую. Конечно, и здесь всё — дерьмо, но... И лучше быстро — быстро.

Так я оказался на меловой фабрике. Юра трудился на шахте, где добывали в небольших количествах бурый уголь, там же работал и Ростю. Здесь угон в Германию пока не грозил.

Я к тому времени уже почти забросил дневник, не до того было. Фронт приблизился к Днепру, обстановка накалялась. Едва успевал записывать названия населённых пунктов, перечисляемых в сообщениях от Советского информбюро. Они были всё ближе, освобождённые Красной Армией города и сёла... В разговоре со случайно встреченным знакомым можно было ввернуть безразличным тоном: «говорят, что...» и перечислить несколько названий. Для дальнейшего распространения.

А через несколько дней после перевода на меловую фабрику появился приказ об очередной мобилизации в Германию. Однако меловая фабрика, где был свой «фюрер», рабочих не отпускала.

Так мне впервые повезло с немцем. Впрочем нет. Во второй раз. В первый — было с тем молодым унтер-офицером люфтваффе, который мог отхлестать меня по физиономии чёрной кожаной перчаткой. Но не стал.

Ведь должны же были откуда-то взяться немцы, которые потом, начиная с мая сорок пятого, станут, убирая развалины гитлеровского рейха, строить на их месте что-то человечное. Среди строителей новой жизни неизбежно окажутся и те, что пришли на нашу землю в серо-зелёной форме. Все такие одинаковые. И всё-таки в чём-то разные. Может, вернувшись из плена, человеком нового времени стал и Фаттер, осмелившийся в сорок третьем снять со стены и убрать за шкаф портрет фюрера, да ещё и выразиться при этом нецензурно. Кто знает?

С непродолжительным периодом работы на меловой фабрике был связан эпизод перехода с позиций наблюдателя и регистратора событий к роли участника.

На столе Фаттера стоял древний «ремингтон» с латинским шрифтом. Немец, кряхтя и поминая дерьмо, отстукивал время от времени на машинке корявым пальцем производственные рапорты, заявки, письма в германские инстанции.

Отступление шло на всех фронтах. Ещё не гремело на востоке, но нервозность в поведении «местных» немцев возрастала. Появлялись, проходили какие-то части, Кременец опять приобретал прифронтовой вид. Этому весьма способствовали также разрушения и пустыри, украсившие город в итоге почти трёх лет внедрения «нового порядка».

Сейчас я уже не могу восстановить в памяти, кому именно пришла в голову идея отпечатать на том «ремингтоне» листовку, адресованную немцам. Соблазн был велик, а отец в свои пятьдесят сохранял юношескую склонность к риску. Печатать листовку на машинке с латинским шрифтом, таких машинок всего-то насчитывался в городе, надо полагать, десяток — другой, было безрассудством. Не менее безрассудно было расклеивать эти листовки под покровом темноты вдоль Риттерштрассе, преимущественно — вблизи дома: действовал всё более жесткий комендантский час, огонь немцы открывали без предупреждения. И совсем уж наглостью было послать эти листовки в немецкие учреждения — в том числе и пану гебитскомиссару — по почте. Но очень хотелось подействовать им на нервы.

Текст готовили вместе. Пользуясь отсутствием Фаттера, я печатал листовку прописными буквами под копирку в то время, как отец стоял «на стрёме». Копирку потом торжественно сожгли. Расклеивали листовку вместе с Юрием поздней ночью, когда лишь лай собак нарушал насторожённую тишину.

Утром я прошёлся по Широкой, любуясь плодами нашего труда: белели на столбах листочки с немецким текстом. К вечеру они исчезли.

Содержание листовки не помню. В основном, было оно ругательное, хотя до Scheisse мы не опускались. Смысл же сводился к совету убираться восвояси, nach Vaterland, пока целы кости.

Такой эпизод в нашей жизни имел место. Посоветоваться было не с кем, действовали по собственному разумению.

Ни о приёмнике, ни о листовках в дневнике не упоминается. Автор неуклонно придерживался правила — не вмешивать в свои дневниковые дела родных, наивно полагая, что если найдут дневник, отвечать будет он один.

Вероятно, только растущая неразбериха заключительного периода оккупации помешала тогда гестапо выяснить, на чьей же машинке и кто печатал ругательную эту, а затем и ещё одну листовку, с данными о фактическом положении на Восточном фронте (по сводкам Информбюро ). Заодно обнаружить в конторке фабрики, в пыли за шкафом портрет фюрера в рост и почти бесхозную винтовку. И принять соответствующие меры.

Впрочем, перед самым бегством Фаттера на запад немецкую машинку изнасиловали ещё раз. Я отпечатал текст на немецом языке. « Справка. Этот дом и его жители находятся под покровительством войск СС. Входить в дом запрещается. Гауптштурмфюрер (подпись неразборчива )». Справка была скреплена круглой печатью с орлом. Когда — в отсутствие запарившегося в сборах Фаттера — прикладывали печать, её слегка повернули, чтобы немецкая надпись вокруг орла «Меловая фабрика Кременец» стала тоже неразборчива.

Теперь важно было правильно выбрать время для прикрепления справки на входной двери в дом. Не слишком рано. Но и не слишком поздно.

И ещё более важно было не опоздать убрать эту справку. А то ведь могли оказаться в Красной Армии люди, наделённые чувством юмора в недостаточной степени.

Впрочем, справку не видели ни те, ни другие.

Обошлось.

Красная Армия форсировала Днепр, освободила столицу Украины и прорвалась далеко на запад. От Житомира до Кременца было двести километров по прямой. Сто пятьдесят, от Киева до Житомира, советские танкисты преодолели за шесть дней. Подсчитали всё это кременецкие немцы и... драпанули. Бежал гебитскомиссар, бежало гестапо, бежали и сподвижники. Установилось в ноябрьские дни сорок третьего в Кременце безвластие. И обыватель занялся ревизией немецких складов. Широкая была усыпана зерном, деловито сновали люди с мешками...

Отец, изучив обстановку по доставленным из погреба сводкам от Советского информбюро, сказал:

— Нет. Сюда им не дойти. Слишком узкий клин. Слишком растянуты фланги. Немцы могут ударить с севера или с юга. Надо укреплять фланги, дальше продвигаться нельзя. Но то, что у немцев паника — прекрасно! Не те уже немцы! Однако, могут вернуться.

На семейном совете было решено срочно рыть убежище неподалёку, в заросшем густым орешником склоне. Место присмотрели давно. Работали вчетвером — отец, Ростислав, Юрий, я, и к рассвету всё было готово. В плотной глине получилась вместительная нора. Свод укрепили принесёнными из дома брусьями, вход прикрыли деревянным щитом, замаскировали всё дёрном...

Отец оказался прав: немцы, сосредоточив силы, срезали кончик клина у Житомира, продвинулись снова на несколько десятков километров на восток, к Киеву.

Вернулись они и в Кременец. И стало не до дневников.

Полыхали отблески ночных пожаров. То и дело возникала стрельба. Людей хватали на улицах, теперь уже не обращая внимания ни на какие «аусвайсы»...

И почему обошло всё это дом за пригорком, я ни понять, ни объяснить не могу. Жили голодно, не было возможности отправиться в экспедицию за продуктами. Дежурили по ночам, всегда в готовности — бросить дом, бежать в укрытие. Дом выглядел вымершим. Такими были и соседские. Опустошённый город, казалось, лишился последних своих жителей.

А затем, в конце декабря, началось наступление войск 1-го Украинского фронта с Киевского стратегического плацдарма. В канун Нового, 1944 года был вновь и теперь уже окончательно освобождён Житомир...