Семья

1 декабря 1942 г.

Вчера слушал Москву, и довольно долго. Известия не удалось послушать, но и так узнал достаточно.

Все передачи проходят под знаком наступления на сталинградском и центральном фронтах. Настроение приподнятое. Чувствуется, что страна отдает все силы в помощь фронту. Все остальное отошло на второй план. На фабриках и заводах жены заменяют мужей — фронтовиков. Страна напрягает все силы для победы. Она победит! Обидно, что самому не приходится приложить силы к этому великому делу.

Немецкое сообщение от 28 ноября: «большевикам удалось в некоторых местах прорвать наши позиции, но мы не допустили расширения этих прорывов, и наша оборона бесстрашно отражает бешеные удары врага». Если бы большевикам удалось продолжить этот удар на Ростов, было бы здорово, не приходится объяснять, почему.

Семья

Мне жаль, что дневник обходит молчанием жизнь семьи: в первую очередь на её почве развивался и формировался автор. Сейчас нелегко воспроизвести обстановку того времени, не глобальную, к которой он столь неравнодушен, а камерную, домашнюю. Детали, которые сделали бы дневник более интересным, беллетристичным: современный, взращённый динамичным миром читатель отдаёт предпочтение действию, а не описанию или самокопаниям автора. Не данного, а автора вообще.

Именно в это время, в конце 1942 года, в доме появляется новое лицо, Борис Петрович Тарасевич. Уроженец Купянска, ветеринарный врач, бежал из лагеря для военнопленных во Владимире Волынском, оказался каким-то образом в Кременце. Благодаря сохранившемуся диплому был назначен помощником санитарного врача на бойне.

Санитарный врач и сегодня — должность не из последних. А в то время, Бож-же мой!.. Однако главное заключалось для нас в другом. Доктор был очень хороший человек.

Не помню, при каких обстоятельствах появился Борис Петрович у нас впервые, но очень скоро стало ясно, что завербован он был пенатами дома, прикомандирован ангелом-хранителем семьи.

Ранней весной сорок третьего, когда освободили Харьков и линия фронта рывком приблизилась к Днепропетровску и Полтаве, Борис Петрович ушёл на восток, к своим. Увы, военный успех оказался в тот раз непрочным, Красной Армии пришлось отступить, отдать Харьков. Долог был путь к своим...

Однако на протяжении предшествующих зимних месяцев Борис Петрович был в доме постоянным, ежедневным гостем. Он приходил под вечер и извлекал из-под гимнастёрки говяжьи кости. Настоящие кости, хотя и без признаков мяса. Из костей получались великолепные бульоны, стоял одуряющий мясной дух. Хорошо разваренную кость можно было долго глодать, разжёвывая хрящи. Казалось — ешь мясо.

Таков был эффект появления Бориса Петровича в смысле пищи телесной. Однако не менее важной оказалась привнесённая им пища духовная. После бульона с галушками из муки домашнего помола и картофельного пюре с поджаренным луком можно было и поговорить. Или хотя бы послушать, о чём говорят и спорят взрослые. Мысленно соглашаясь поочерёдно то с одним, то с другим.

— ... Иоанн Грозный, — говорил отец, — правя жестокой рукой, стремился к укреплению, консолидации государства Российского. А как объяснить или оправдать то, что происходило несколько лет назад? Уничтожение военных кадров, государственных руководителей... Разве не оно было одной из причин явной слабости, неподготовленности в момент нападения врага? Вы говорите о коллективном разуме. В чём же его проявление?

— Хотя бы в том, — говорил Борис Петрович, — что всё это прекратилось... или хотя бы прекращалось. И многие вернулись. Вам знакомо уже имя генерала Рокоссовского? Эта война выдвинет много совершенно новых имён. Историки назовут их потом великими полководцами. А что касается недавних лет... Страна была в окружении. Нас то и дело щупали изнутри и снаружи. В такой обстановке могли сдать нервы и у крупных людей. Оправдывать не следует, но попытаться понять нужно. Эта война — огромное испытание для всего народа. После неё всё будет иначе . Идея-то у нас прекрасная.

— Идея прекрасная, слов нет, — возражал отец. — Но можно ли стремиться к реализации идеи, даже идеи счастья — в будущем — для всего человечества, применяя методы жестокого подавления, когда страдает и виновный — подчас всего лишь в несогласии! — и невинный? Раскулачивали семьи. Но в чём вина детей? Они пришли бы на смену отцам — кулакам? А где гарантия, что на смену тем кулакам не придут когда-нибудь иные, в ином обличье? Вы же сами повторяете: мы идём неизведанным путём.

— А вы в состоянии привести исторические примеры победы гуманных идей, достигнутой «чистыми» методами? Возьмите своё христианство. Уж куда гуманнее. А не под его ли знамёнами пролиты реки крови? Крестоносцы, псы-рыцари, инквизиция, костры... Не-ет. Уходящее всегда сопротивляется. И без насилия тут не обойтись. Утопия это. Рук не замарав, ничего не построишь.

— Уходящее? Его не так-то легко определить. Пройдёт время, и вдруг окажется — не уходит... А реки крови пролиты. Схема — одно. Её реализация — совсем другое... Здесь жил полковник Венгриновский. Глубокий старик. И жене его — далеко за семьдесят. О степени его участия в белом движении судить не берусь. Вероятно, за активное участие судили бы. Но их выслали, весной прошлого года. Его — на Север, её — в Казахстан. Зачем же так? Такая жестокость.

— Политика осуществляется руками людей. С их индивидуальными достоинствами и недостатками, с их уровнем культуры и нравственности. Конкретная реализация политики не может быть свободна от этих накладок... А тут к тому же беляк. Это всё свежо ещё в памяти. Опять-таки, не оправдываю. Пытаюсь найти объяснение.

— Получается, жестока не политика, жестоки исполнители... Верится с трудом. Этот «беляк» сегодня, здесь, был бы настроен так же, как мы. Он был российский патриот, и в условиях этого вражеского нашествия — потенциальный попутчик, союзник. А с ним обошлись как с врагом. В то же время тысячи настоящих врагов встречали здесь немцев с распростёртыми объятиями. Если уж на то пошло, их бы своевременно обезвредить... А старое российское офицерство основ марксизма — ленинизма не изучало. К тому же революция провозгласила диктатуру пролетариата. Он не составлял в России большинства. Власть одного меньшинства на смену власти другого меньшинства? Тут впору было запутаться.

— Суть не в том, у кого власть. Суть в том — для кого. Наша — для народа, для большинства. И вы же видите, как он сражается.

— Положим, в Мировую, первую мировую мы тоже лицом в грязь не ударили. И таких территорий российских врагу не отдавали. Россия, вместе с союзниками по Антанте, была накануне победы. Боевая мощь страны была взорвана изнутри. Капитуляция перед терпящим уже поражение, задыхающимся от голода врагом. Предоставление ему стратегических ресурсов России, что привело к затягиванию войны. Позорнейший Брестский мир...

— Вся промышленная мощь Европы брошена сегодня против нас. И фронт у немцев один, восточный. Нельзя и сравнивать с той войной, — вёл свою линию Борис Петрович.

— И всё-таки, воевали мы неплохо. Вспомните Брусиловский прорыв. Не на своей земле, на вражеской воевали.

— Ничего, дойдёт дело и до вражеской.

Такие шли беседы в долгие зимние вечера.

— На погибель! — поднимал в новогоднюю ночь стопку с самогоном Борис Петрович. — Адольфу Гитлеру и всей его своре!

— На погибель!

Колебалось, коптило пламя под стеклом лампы, заправленной вместо керосина смесью подсолнечного масла с бензином. Выступал семейный ансамбль: отец — на гитаре, Юрий — на балалайке, я — на мандолине. У мамы было прекрасное сопрано.

На солнце оружьем сверкая,
Под звуки лихих трубачей 
По улице, пыль подымая, 
Проходил полк гусар — усачей.

А там, чуть подняв занавеску, 
Лишь пара голубеньких глаз...

Весёлый, задорный марш. Красивая, беззаботная жизнь.

— Хорошо-о! — вздыхал Борис Петрович. — А теперь — что-нибудь наше, советское.

Пели «Сулико», вполголоса, под аккомпанемент гитары. И возвращалась тяжесть: вытеснив мир иллюзорный, занимал своё место мир реальный с его безысходностью.

— Да-а, — возобновлял беседу Борис Петрович, — революция, любая революция должна быть способна себя защитить. Иначе...

— Но не до такой же степени, чтобы уничтожать собственные кадры, собственных людей, — принимал вызов отец. И урок политграмоты возобновлялся. Встревал и я, но аргументация моя характеризовалась полярностью суждений: либо «Сталин ничего не знал», либо «Сталин знал, поэтому всё было правильно». Хотя до боли жалко было Венгриновских: они вскоре умерли в разлуке, известия об этом успели ещё дойти оттуда.

Борис Петрович Тарасевич был первым человеком коммунистических взглядов, с которым появилась возможность постоянно общаться. И его убеждённость не вызывала сомнений. В такой-то обстановке...

Всё более чёткие формулировки в дневниковых записях — результат этого общения.

Он вернулся в ряды Красной Армии где-то там, за Днепром. Были письма с фронта. Последнее — из-под Ясс, уже с ненашей земли. И больше известий не было.

Борис Петрович Тарасевич...