Война Муссолини против Абиссинии — так в то время называлась нынешняя Эфиопия. Диктатору захотелось превратить свою Италию в великую колониальную империю. Чтобы — не хуже, чем у других. Я не могу сегодня судить о том, на чьей стороне была тогда польская пресса. Но варшавская вечёрка — Вечур Варшавски , которую приносил нам ежедневно мой товарищ по классу Тадек Врона (его мама пани Врона держала газетный киоск на углу Тарговой и Виленской) была явно на стороне жертвы агрессии. В семье позиция была аналогична (сегодня сказали бы — вот она, сила четвёртой власти!), события в далекой Африке живо обсуждались, и я в свои девять с небольшим пристрастился к этой газете, внимательно прочитывал всё о войне в Абиссинии , ликовал, когда у «макаронников» не получалось, негодовал, когда они применили газы (отец надышался ими в окопах Мировой войны, и я знал уже по его рассказам об этом страшном оружии), переживал, когда героически сражавшиеся босые и плохо вооружённые войска императора Хайле Селассие стали терпеть поражение... Вот с ним-то, вернувшимся в 1941 с победой в Аддис-Абебу, я и встретился (не лично естественно, но визуально) много лет спустя в Севастополе во время государственного визита императора в СССР. У Графской пристани я оказался случайным свидетелем торжественной церемонии в честь высокого зарубежного гостя. Выйдя из открытой машины, император прошёл по ковровой дорожке, дружелюбно поглядывая на толпу. И мы на миг встретились взглядами, это точно. Внизу его ждал серый военный корабль. На носовой палубе был ковёр, а на ковре — плетёное кресло, как-то не очень гармонировавшее со строгостью и подтянутостью военного корабля. Спустившись по ступеням пристани и поднявшись по трапу, гость принял рапорт командира, строй моряков рявкнул приветствие. Император уселся в это кресло, корабль отвалил от причала и, поднимая бурун, взял курс к маячившей на рейде громаде крейсера. Оттуда прогремел Салют наций. И я, под гром этого салюта, отправился по прекрасному городу — Севастополю. Я бродил по его улицам до поздней ночи. Возникла проблема ночлега. В вестибюле «Интуриста» сердобольный швейцар дал мне адресок. И я заночевал у кого-то в саду под яблонями на снятой с петель двери. Гудели ввыси самолёты, и белый меч прожектора рассекал время от времени темноту. Мне представилось, что я в огромном храме с уходящими в бесконечность сводами и где-то там в небесах гремит величественная фуга Иоганна Себастьяна Баха. Я лежал на жёстком своем ложе, захваченный этим грозным гулом из поднебесья, и всплывали незаметно ощущения далекого детства. Когда впервые — на моей памяти — глухо прогремело вдали и раскаты эти стали отождествляться со словом «Абиссиния»... Так что для тех, кто не знал: Абиссиния и Эфиопия — одно и то же. Православные священники занимались здесь миссионерской деятельностью. Русские врачи работали в российской больнице. Откуда-то из тех краёв был и Петров арап Ганнибал, прадед Александра Сергеевича. И всё это я узнал еще тогда, в свои девять, в основном от отца. Он знал всё.
Рассказы отца о Мировой войне и о Гражданской в России уже тогда, в годы детства, представлялись повествованием о чём-то давно прошедшем. И можно вполне понять, как далека от нынешнего поколения Вторая мировая. Но тогда, тогда она приближалась, и уйти от этой темы не придётся. Даже совсем наоборот.
