Моя мать ужасы послевоенной жизни видела только со стороны, поскольку сама ни в каких-таких делах участия не принимала, да и друзья ее, хоть и были мелкие жулики, но в свои тайны ее не посвящали. Единственно, что она часто видела, рано утром, когда ходили гулять в Сокольники – это мелочь, рассыпанную по траве, вдоль аллеи, ведущей от метро. Она высыпалась, когда у граждан отнимали силою кошельки, а потом «били в репу». Ничего ─ некоторые этим кормились. Не буду приводить имя того человека, который занимался этим позорным бизнесом ─ собиранием рассыпанной мелочи, тем более он давно уже умер, но факт остается фактом ─ такие шакалы были, которые подъедали то, что выплюнул лев.
А теперь приведу несколько случаем, слышанных мною от матери.
Сразу же после войны, где-то осенью, в мамкином переулке зарезали моряка. Что произошло – неясно – видимо его заманили девки и прямо в переулке стали грабить. Ведь в то время многие везли трофеи из поверженной Германии. Он, будучи здоровяком, явно оказал сопротивление, и его полоснули бритвой по горлу. А поскольку переулок был немного с наклоном от Краснопрудной улицы к железнодорожным путям, то кровь потекла по переулку. Ее увидели ребята, сидевшие на лавочке во дворе, и выскочили всем кагалом в переулок посмотреть на происходящее. Матери запомнилось, что зарезанный моряк, высокий, широкоплечий, лежал неестественно запрокинув голову с незакрытыми глазами. Весь его вид, с приоткрытом как бы в крике «ура» ртом, и широким кровавым разрезом на шее, наводил дикий ужас. А ведь и вправду обидно – провоевать – выжить – вернуться домой и умереть от рук своих же земляков, быть может даже однополчан. Так же мать запомнила, что пока он валялся на мостовой кровь свернулась в крупные сгустки и ее сметал метлой дворник Бадюк.А малые дети не поняли и стали кричать, что у матроса вырезали печень. Вот так рождаются слухи.
Так же мать помнит, как уже весной 1946 года, наверное в апреле, потому что было уже не так холодно, в том месте, где их переулок выходил на Краснопрудную улицу, танцевал подвыпивший, почти полностью раздетый мужчина. Ему оставили только галстук и трусы. Она обратила внимание на него только потому, что он танцевал. А так – даже не обратила бы, поскольку появление на улице раздетого человека в их переулке было обычным явлением. Во-первых, здесь была баня, в которой постоянно воровали одежду. Обычно в баню ходили группами или семьями и, пока мылись одни, другие сторожили одежду, а если человек приходил в баню один, то шансы остаться без одежды, денег и документов были почти стопроцентными. А во-вторых, проститутки, работаюшие у той же бани, очень часто раздевали клиентов. Одежда в послевоенные годы была в цене.
Кстати, продолжая тему одежды, замечу, что еще больше ценилось постельное белье, которого просто не было в продаже. (Отмечу, в скобках, что это была беда всего советского лихолетья, немного в хрущевскую оттепель появились простынки с пододеяльниками, а потом снова пропали, да так глубоко, что в 1980-х гг. комплекты белья давали новобрачным по карточкам). Так вот существовал особый класс жуликов, которые занимались кражей именно постельного белья, это были быстрые, шустрые ребятишки, очень высокого роста. Высокий рост был необходим, потому что вор работал таким образом – вбежав во двор, он кидался к веревке на которой висело сушащееся постельное белье, перерезал веревку и, держа конец веревки в правой руке, начинал вертеться как балерина, плотно накручивая на себя веревку вместе с бельем. Вот здесь и требовался высокий рост, поскольку убегать приходилось окрученным бельем, и надо было чтобы оно не болталось под ногами.
До войны каждый двор был огорожен забором или заборчиком, а иногда сараями и всяким подсобными строениями, но с началом войны для прохода жителей в бомбоубежища все дворы разгородили, заборы и ворота снесли, что создало жуликам великолепные условия работы.
Мать отмечала, что воров боялись больше, чем милиции. Ограбленный, еще мог пуститься за вором в погоню, мог даже оказать с отчаяния сопротивление – воры обычно на мокруху не решались,─ поэтому обокраденный чаще всего получал синяки и ушибы или, на худой конец, перелом или вывих. Но прохожие, видя бегущего вора, почтительно уступали дорогу. Никто, в страхе воровской мести, не решался остановить преступника. Если милиция ловила вора, то все разбегались, боясь, что их заберут в свидетели. Хулиганы могли бить на улице человека, угрожать ножом ─ никто им бы не стал перечить.
Еще до войны, милиционер на Краснопрудной улице, гонясь за подозреваемым, выстрелил и попал в мальчишку с мамкиного двора. Это было обычное явление, поэтому милицию все ненавидели и в контакт с нею не вступали. «Воры-то они, родные ─ он по Закону живут. А НКВДешники ─ по беззаконью» ─ так говаривали старики в их дворе. Действительно, Закон соблюдался строго – за этим следили Взрослые (или как сейчас говорят Авторитеты), жившие на Домниковке. Туда ребята ходили решать спорные вопросы, возникающие между ними, туда же сдавали десятину на воровской общак. Сколько ребят из мамкиного двора пошли по воровской дороге, но никто никогда у своих не воровал и своих в обиду не давал. Очень часто «свои» воры, защищали дворовых от «чужих» воров.
Где-то в 1950-51 году, когда моя мать пошла работать на завод Москабель, у нее был кавалер ─ боксер, выступавший за заводскую сборную. Так, вот к нему на улице Горького (ныне Тверская), практически рядом с Моссоветом подошли двое и, пригрозив ножом, приказали идти в подворотню. Профессионал уделал их под ноль двумя ударами, отобрал часы, кошельки, документы и на вырученные деньги повел мою мать в кафе.
Часы… часы… тогда это было целое состояние. За часы убивали. Особенно опасны были часы «Победа» ─ за них убивали чаще, потому что на них нередко встречались дарственные надписи и, имея такие часы, можно было перед ментами корчить из себя героя войны, что часто помогало.
За городом разгул преступности был еще выше. Нет – намного выше. Те, кто, как мой дядя Грибанов Александр Дмитриевич, работали в городе, а жили загородом, в дни получек, вели себя очень осторожно. Во-первых, возвращались группами, стараясь, чтобы в вагоне находились только свои. Особенно следили за дверями и тамбурами. Никогда не выходили из вагона по одному. Жены и дети, превозмогая страх, приходили толпой на платформу встречать своих кормильцев. Иногда на платформе бывало столько народа как первомайской демонстрации. Потому что приезжающие мужчины не спешили домой, стараясь собрать группу, которой надо идти на определенную улицу, потому что бандиты, как гиены следили за теми, кто отбивался от стада. Когда группа набиралась – веселой толпой шли домой, но входить в дом не спешили – старались посмотреть – не спрятались ли какие-нибудь незнакомцы на участке или около дома. В соседние дома старались войти вместе, наблюдая друг за другом. В доме уже заранее закрывали ставни.
Про особенно жуткие разбои я не слышал – было несколько убийств в домах, когда преступники проникали в них через подпол или подклет и поджидали хозяев с зарплатой. Да и то убивали обычно хозяина в драке. Было с десяток убийств на дороге. Да и все. Остальные случаи сводились к тривиальному избиению. Но – у страха глаза велики, поэтому меры народной безопасности, по-моему, были слишком преувеличены.
Лично дядю Сашу только один раз пытались ограбить. Он, кичась своей неимоверной силой, никогда в «шествиях» не участвовал, а ходил домой один, живя при этом на самом краю поселка. И вот, однажды, в дождливый вечер, прямо на Раменской дороге к нему подошли двое с ножом. Он взял их за волосы, помотал малость и несколько раз ударил головами друг о друга, после чего бросил. Когда он мне это рассказывал, я спросил: «А вдруг ты их убил?» «Может быть…» – ответил дядя Саша – «не знаю. Утром их уже не было» И столько в его словах было безразличия к судьбе этих негодяев, что я понял – больше спрашивать не надо.
И последний случай (уже анекдотичный) произошел уже в конце 1960-х годов. Доцент нашей кафедры Бакатин Юрий, а тогда студент 4 курса, получил стипендию и поехал на дачу к своим родным (по-моему в Малаховку). А чтобы деньги у него не украли из кармана или, когда будут обыскивать он засунул их в носки. В самой электричке все было спокойно, а на подъезде к платформе заморосил дождь. Когда Юра вышел, дождь пошел сильнее, он прибавил хода, а, оглянувшись для пущей безопасности, увидел двух мужчин, которые его догоняли. Сначала ему подумалось, что они, также как и он спасаются от дождя, но заметив их комплекцию, его как огнем обожгло ─ Воры! ─ подумал он – ограбят! И дал такого стрекоча, что только пятки засверкали. Молодость победила – он оторвался от преследователей, но быть догнаным он нехотел, поэтому и не сбавлял скорости до самого дома.
А каково же было его разочарование, когда, снявши носки, он увидел, что стипендия превратилась в бумажную кашу перетертая между ногой и носком.
Свободное копирование
