Я родилась в Курской области Обояньского района, село Трубеж. Родилась я в марте 1920 года. Наша церква сгорела, а по домовой книге я числилась с 19-го года. Когда мне в 18 лет выдавали паспорт, то сказали, раз я Евдокия, то, значит, родилась 14 марта по новому стилю.
Моя мама Кичигина Александра Стефановна, в девичестве Шевердина, была родом из деревни Анахино. Мама родилась в 1880 году. Отец и мать ее умерли, когда ей был год от роду. Она росла с братом Степаном, который был на 15 лет ее старше. Еще у нее была сестра Анна, старше ее лет на 20. От чего померли ее родители, я не знаю.
Когда брат Степан женился, то жена его Таня была к моей маме очень суровая. Она очень маму обижала. Если та задерживалась на ужин, то Таня маму заставляла ложиться без ужина. Маму посылали сторожить траву, чтобы гуси ее не поплутали, потому что ее тогда косить было трудно, а маме было 9 лет. Рядом была речка. Она ляжет в лодку, а та уплывет по речке Псел, Таня придет – золовки нет, мама проснется в лодке и с веслом обратно поплывет, так ее очень били за это.
Когда маме исполнилось, наверное, 22 года и жила она в братовой семье, ее сестра Аня (ее фамилия была Волобуева), которая была бездетной, но жила очень богато (дом кирпичный, кругом дома сад, земли много), сосватала маму в церкви Кичигину Афоньке из села Трубеж. (Деревенские из Анахино, где жила мама, ходили в Трубеж в церкву).
Про тетю Аню я могу сказать вот что. Она вышла замуж за богатого Алексея Волобуева из Анохино. Когда Анна переспала с ним первую брачную ночь и потом стала стирать окровавленную рубашку, то увидела, что в ней, в том месте, где была кровь, вырезали треугольник, а рубашка была новая. Кто это сделал, она не знает, но у нее не было детей. И пошла она к знахарке. А та Анну спрашивает, не было ли у тебя какого случая в жизни, странного, что бы ты запомнила, и Анна рассказала ей про вырезанный треугольник. «Ну, вот, у тебя твоих детей и украли», - ей так сказала знахарка. А потом Анне и Алексею брат Алексея отдал своего старшего сына Никиту на воспитание, (у них было всего два сына, младшего Ивана они себе оставили).
Никита, как вырос, женился на Аксинье, и та умерла при родах. И в день похорон Никитина теща ему говорит: «Никита, ребенок твой без матери, у меня, кроме Аксиньи, еще шесть дочерей, возьми любую, все же тетя родная – не чужая мачеха». И Никита выбрал 16-летнюю младшую Дуню, которая ему нарожала, я только знаю, пока не уехала, пятерых, но первого, неродного (он ей племянником был, получается), не обижала.
В семье Михаила Кичигина (моего будущего деда) было двое детей: Афанасий и старшая дочь Ефросинья. Ефросинья вышла замуж за Петра, а фамилия, наверное, тоже Кичигин. У них родилась девочка Дуня. В 1905 году Пётр вступил в какую-то партию, нет, в партию он раньше вступил, но в 1905 году была какая-то заваруха, и его посадили на кол и носили так по селу, как богоотступника. Ефросинья больше не вышла замуж и растила Дуню одна, а когда установилась Советская власть, то на Дуню Ефросинье платили пенсию 5 рублей.
В 30-ти км от Трубежа в Филатове жила одна вдова, у которой в эту же заваруху как-то сгубили мужа (ей тоже за него давали пенсию). Они с Ефросиньей в хлопотах за пенсией познакомились. А Ефросинья была большой шивухой, у нее была машинка. Она, бывало, идет в Обоянь по дороге, едет на телеге мужик, она ему: «Жених, жених, подвези, замуж пойду за тебя». Она была завидной вдовой, мастерицей, ее всегда подвозили, а она посмеется: «Спасибо», - и пошла себе. Так ни за кого замуж больше и не пошла. Ну, вот, познакомились они с той вдовой, у которой был сын Павел, фамилия их была Сивцовы. Павел был по тем временам очень грамотный. Подружки-вдовы сдружили своих детей, и Дуня с Павлом поженились. Но Дуня против Павла была очень неграмотной и некрасивой, а Павел к ней очень хорошо относился, и у них родилась Настя. Когда стали организовывать колхозы, Павла хотели сделать председателем Филатова, но он отказался, ни в какую, его тогда стали раскулачивать, а причина такого раскулачивания была та, что в колхозе не хотел быть человек. И вот, это я дальше скажу, этот Павел нас так подвел, что в самый голод мы остались без крупинки.
Ну, теперь я опять начну за нашу семью. Когда Анна услышала, что Кичигины хотят женить Афоньку, она после обедни зашла к ним и предложила: «Возьмите мою сестру, она и работящая, умеет прясть, вязать, ткать и по дому, и в поле не ленивая, но она сирота, нет у нее приданого». И поехали Кичигины в Анохино смотреть Александру. Афоня был на 3 года младше Александры. Сперва приехали на сговор, рассказали родители жениха о себе, какое хозяйство и все такое. Сговорились. Потом привезли на поглядки Афанасия. Тут их и свели поглядеть друг на друга Сашу и Афоню. Спрашивают у Саши: «Нравится жених, пойдешь?», «Нра-а-авится». Так и сговорились.
Сыграли свадьбу: сначала у невесты, с гармошкой, самогонкой, а потом увезли молодую в Трубеж. Свадьбы игрались обычно зимой, на санях молодых везли.
Стали они жить в доме родителей Афони. Свекровка очень полюбила маму.
Мой дед по отцу, Михаил Иванович, был маленького роста, и лошадей покупал маленьких. А Афанасий, мой отец, был высокий, сядет на отцовскую лошадь – ноги до земли.
В хозяйстве Михаила Ивановича было: лошадь, корова, телка, штук десять овец, две чушки, штук 15 курей, столько же гусей, десятин восемь земли. На земле сеяли рожь, пшеницу, просо, гречку, коноплю. Был дом срубленный, в нем, кроме сенцов и кухни, было две спальни и зал. Во дворе были амбар и для скота: конюшня, курятник, коровник, телятник, свинарник. Все животные были отделены друг от друга, все под крышей. Даже голуби были.
Всё было своё. Покупали тогда только ситец, да что из железа. Шила нам все Ефросинья, у нее была машинка. Она даже шубы из овчины шила. А выделывать шубы отдавали: овец зарежут, шкуры подсушат, а потом из какой-то деревни приезжали на лошадях, сани у них человек на двадцать, чтобы много было можно шкур увезти. Ходят по дворам: «Кому выделывать овчину?», выбирают избу, где будут принимать, и все им туда везут…
А масло конопляное делали на маслобойке, в другой деревне, также и муку мололи на мельнице, крупу – на крупорушке.
По расчетам получается, что поженились мама с папой в 1902 году. Через два года родилась у них первая дочь Наташа. А всего у моей мамы родилось 9 детей. Потом за Натальей родился Иван. Все дети рождались ровно через два года, как откормила очередного, так забеременеет. Потом родился Петр, потом Илья, но он в 2 года умер от какой-то детской болезни. Потом родился Алексей, он тоже маленький умер. Потом родился Фрол, тоже умер 6-ти лет. И вот что с ним было. С 4-х лет он почему-то начал по ночам кричать вроде с испуга. Его спросят: «Чего ты кричишь?» - «А я вас хотел попугать». И так и не признался, почему он кричал. А в 6 умер ни с того, ни с сего. И в этот день утром я родилась, а он вечером умер. И мама очень плакала, его жалела, что лучше бы эта (то есть я) померла, зачем мне девка, а Фрола все же до 6-ти лет уже вырастили. А пришла Ефросинья и говорит: «Посмотри, какая она кругленькая, она еще твоей кормилицей будет». Так оно и получилось. За Фролом родилась Ефросинья. Мы ее звали Пронькой. Ефросинья-сестра прожила до 1936 года, была неграмотная, не хотела учиться в школе: «Буду ткать, прясть, но в школу не пойду». Летом 1936 года пошли мы пропалывать свеклу, отдыхать после обеда мы все в шалаш забрались, а она легла на самом солнце, у нее был солнечный удар. Она поднялась и: «Ой, голова кружится». Ее отвезли в больницу, сколько-то она там пролежала в Обояни и все время жаловалась на голову, и как-то я к ней передачу принесла, а она умерла.
После Проньки родилась я. На самом деле я родилась в 1920 году, а почему пишусь с 19-го года, я потом скажу. Мама думала, что на мне она отродила. Но в 1926 году, когда маме уже было 46 лет, у нее родился последний сын Васька. Выжили до своих семей у нас Наталья, Иван, Петька, я и Васька. Из всех в школе учились Иван (4 класса), я (7 классов) и Васька (6 классов).
Первая – Наталья - у нас была сумасбродная, даже маму до петли было довела. Наташка была неграмотной, но все делала по хозяйству. Она была, наверно, ветреная. Мы с ней спали в амбаре; вот спим, вдруг кто-то стучится. Она меня за руку и к маме в хату отведёт, скажет маме: «Она боится спать в амбаре», а к ней, наверное, парни ходили. Замуж она не вышла, но в 25 лет закрутила с одним – Омелькой Долгих, те жили на нашей улице. Забеременела. А у Омельки мать и отец были пьяницы. А Омелька был сильно красивый и нахальный. И вот маме говорят: «Ваша Наташка беременная», а мама не верит. А тетя Ефросинья настояла, чтобы вести ее к врачу в Обоянь. Мама боялась выйти на улицу, тогда такой был срам, у кого девка забеременела без мужа. Привела тетя Наташку от врача и говорит: «Беременная». Мама взяла веревку и избила Наташку до синяков, сказала Ефросинье: «Я этого сраму не вынесу», и тетя стала за нею следить. Как-то приходит, а мамы нигде нет. Тетя кинулась туда-сюда, а мама на лестнице в погребе висит, за верхнюю перекладину завязала веревку. Погреба у нас глубокие, до 4-х метров. Ефросинья позвала соседей, маму сняли, отходили. В общем, мама на всю деревню осрамилась: одно, что дочь забеременела, а другое – что вешалась, это тоже не одобрялось. И мама с тех пор очень Наташку невзлюбила, до самой своей смерти говорила: «Знала бы, что мне ничего не будет, задушила бы ее своими руками».
Наташка родила себе Кольку, а в это время Омелька завербовался на Донбасс. Наташка жила с Колей у нас. Спит ночью, а Колька плачет, а мама встанет и ее веревкой: «Нагуляла, так смотри». Кольку все байстрюком звали. Потом Наталью родители Омельки к себе забрали, Омелька приехал, они обвенчались. Но Омелька гулял от нее, а потом с Донбасса привез себе вторую жену, и Наталья к нам вернулась.
Когда уже Коле было года четыре, Наталья вышла замуж за вдовца Федьку Кичигина (там пол-Трубежа было Кичигиных). У него от первой жены осталась девочка Варька (Царствие ей Небесное). Когда Варьке уже исполнилось шесть лет, как-то натопили печь и закрыли трубу, не доглядели. Наталья говорит Феде: «Зачем ты закрыл?», а Федя отвечает: «Ничего, а то тепло уйдет». И они все угорели. Но Наталья с Колей на печи у потолка спали и аклимались, а Федя с Варей умерли. Но что запомнилось: когда их отпевали в церкви, то Федя как был бледным, так и остался, а у Вари щечки заалели. И я это видела, и люди перешаптывались. Когда закопали, многие говорили, как бы Варьку живую не закопали. А проверял их врач – надрез сделал на плече, кровь не пошла, значит, умерли.
Было это в голодные годы 32-33. Каждый рот был на счету. Может, того и не настояли, чтобы погодить хоронить. А когда Коле исполнилось 4 годика, а он с 1929 года рождения, Наталья продала Федин дом и с Колей уехала на заработки в Пантелеймоновку в Донбассе. Там был кирпичный завод, она там работала разнорабочей. Перед войной она вернулась в Трубеж. Замуж она больше не вышла.
Коля учился в ремесленном училище на столяра. Был он два раза женат. Первая его жена болела туберкулезом, и их первенец умер. Он разошелся с нею и уехал в Пермь. Там женился на Ире, вырастил двух ее сыновей, и эти-то его пасынки его по пьянке убили, уже взрослые, в застольной ссоре. И Наталья осталась одна. Мы с нею виделись всего один раз после войны. Наверное, она уже умерла. Несколько лет назад я пыталась ее разыскать, и мне написала одна медсестра, что Наталья лежит в больнице, никого не помнит, и хорошо бы ее забрать. Но мне ее некуда было забирать, мы жили в однокомнатной квартире, и сами были пожилыми. Больше я о Наталье сведений не имею. Память у меня от Наташки недобрая за маму. Я, пока замуж не вышла, ни с кем из парней не заигрывала, боялась, что из-за меня мама тоже будет вешаться.
Иван, второй мамин сын, больше всех своих сестер и братьев любил меня, между нами была разница 12 лет. Он меня защищал в семейных драках. Бывало, мы с Пронькой заспоримся, она меня побеждает, за нее Петька заступается, а Ванька – за меня. Он и потом со мною переписывался и на Дальний Восток меня созвал, а там я уж и судьбу свою нашла. Он был с восьмого года. (Примечание дочери.: Здесь нестыковка в годах. Если Наталья с 1904, то Иван должен быть с 1906. Скорее всего, Мама ошиблась в дате венчания своих родителей, вероятно, они поженились на стыке 903-904 годов). Он один из наших «дореволюционных» братьев хоть какое получил образование – 4 класса. Не знаю, почему так мало, может, потому, что в селе была 4-хлетка, а в Обоянь надо было ходить за 3 км. Он потом по дому работал.
Когда ему было 19 лет, и сошел лед, он и еще один парень сели в лодку и поплыли на другой берег, и их перевернула льдина. И после этого случая у Ваньки сильно заболели ноги. Мне было тогда лет 5 (Примечание дочери.: скорее 7 лет, или Ивану – 17), но я помню, что он гладит ноги и стонет громким криком, и мама около него бьется, что делать и где лечить. И так он года два проболел. А мама носила масло одним евреям, мы сами из сливок били масло. И там она рассказала, как сильно болеет у нее сын, и они маму познакомили с каким-то врачом, также жившим в Обояни.
Повезли Ваньку в Обоянь, довезли до церкви, а потом повели его отец с матерью почти на руках. (Потому что мама боялась, что очень дорого затребует доктор за лечение, и не сказала, что у нас своя есть лошадь). Доктор его осмотрел, положил на живот и к ногам приложил электричество. Потом Ванька сел на кушетку, мама плачет: «Ваня, болят ноги? – «Нет», - отвечает. Так он до лошади сам в тот раз и дошел. Так его три раза свозили. И очень дешево взял доктор за лечение – 5 фунтов масла и одну курицу.
В 21 год взяли Ивана в армию. Он служил в Гатчине Ленинградской области в летных частях. Прибывал к нам в отпуске, так разодетый: кожаное пальто, кожаная шапка, хромовые сапоги – ну, красавец. Он остался в армии сверхсрочно. Когда началась коллективизация, а наш отец был очень против вступать в колхоз, то Ванька нас в письмах уговаривал – идите в колхоз, колхозы будут.
А потом Иван с другом решили пойти во флот и поехали во Владивосток. Но их почему-то во флот не взяли, и Ваня остался на Дальнем Востоке, переехал в Хабаровск, ушел из армии, устроился испытателем на самолетостроительный завод. Примерно это было в 1935 году. В 1936 году он женился на Антонине Полевой, она работала в его цехе инструментальщицей. Детей у них так и не было. В 1939 году Ваня вызвал меня к себе, и с тех пор моя судьба была связана с Хабаровском.
В 1941 году Ваня с Тоней поехали в отпуск в Трубеж, смотреть, как яблоки растут (Тоня из Сибири, никогда не видела, как яблоки растут), прибыли туда 18 июня, а 22 июня началась война. И Ивана сразу вызвали на призывной пункт. Курск заняли быстро немцы, Тоня оказалась в оккупации, жена красноармейца. Но Ваня у нас был язвенник, Тоня-то его держала на диете, а в армии он быстро свалился, его положили в госпиталь, а когда немцы заняли это место, где был госпиталь, то больных не успели эвакуировать. Немцы всех больных вывалили в овраг. Это было в наших краях.
Иван добрался до дому, весь опухший. Однажды его немцы увидели таким, думали, что у него под рубашкой оружие. Чуть не застрелили, мама подбежала: «Он больной, он больной!» Задрала ему рубашку, мол, ничего нет под нею, немцы его не тронули. Ванька был дома, пока не освободили Курск. Его жена работала в столовой у немцев, не дала ему умереть от язвы, носила домой продукты, да и всем, кто в доме жил, она помогла пережить оккупацию.
Надо сказать - Тоня была очень хваткая женщина. Она ездила по городам, скупала там вещи и перепродавала. Так они накопили денег и в Новосибирске жили у Тониной матери. Потом Тоню за спекуляцию посадили в тюрьму, а Ванька работал на авиационном заводе и жил в семье Тониной сестры. И был у этой сестры сын, очень нехороший человек, нигде не работал, преступник был. И я думаю, что именно он и был причиной Ваниной смерти. Я его в последний раз видела в 1947 году по дороге, когда ездила в гости в Трубеж. Он нас на вокзале встретил в Новосибирске, сказал, что собирается ехать к маме в Трубеж, будет увольняться, накопил денег, а Тоня выйдет из тюрьмы и тоже туда приедет. А в начале 1948 года пришло известие, что Ваню перерезало поездом под 7 ноября, когда он пошел в баню. И родные подозревали, что это не случайно, а как бы не был тут замешан Тонин племянник они с Иваном как будто не ладили.
Тоня вышла из тюрьмы, купила себе полдомика в Новосибирске, больше ни за кого не вышла замуж, стала богомоленной. Умерла от диабета, до смерти перенесла ампутацию ног, сначала одной, а спустя какое-то время – другую тоже отрезали. Присматривала за нею до последнего часа племянница со стороны брата.
Следующий мой брат Петька с 1910 года рождения. К наукам был неспособен. Не закончил ни одного класса школы, но был очень работящим, здоровым (45 размер обуви) и сильный. Волос волнистый. Он долго не женился – очень был стеснительный. Он был ударником в колхозе, но надо сказать, он ничем не отличался от других по достатку. Одежду ему все время покупал и высылал Ванька. И женился Петька не по любви. Ему сосватали Маньку Мерцалову, сироту, отца у нее не было, старший её брат своей семьей жил отдельно. Но работала она очень хорошо, и руководство колхоза им. Ворошилова, в котором все Кичигины состояли, их сосватали друг другу. И пришла Манька к нам в дом. Она хохотушка была и очень добрая. Как пришла к нам, сразу сказала: «Дуся, все мои платья одевай и носи». Я обрадовалась тогда, только платьев у нее не очень много было. Первый ребенок Маньки и Петьки родился в нашей семье, я это первый раз видела. Но пожил этот мальчик несколько дней и помер. А потом Петька ушел в армию на финскую войну, а Манька была тогда беременная, и Сенька родился без отца. Меня тогда уже не было дома, я не помню, что мне писали про Петьку. Только знаю, что в 41-ом Петю в эшелоне повезли на фронт, и разбомбили их поезд. С тех пор о Пете мы ничего не слыхали. Где это случилось – тоже неизвестно. Так он у нас стал без вести пропавшим. Вроде, он так и не узнал, что у него сын родился. А его семья выжила в оккупации. Сеня с Маней мне писали письма. Маня умерла уже в 80-ые годы, Сеня женился на Вале Филатовой, у них родились Света и Таня. Они так и живут в Трубеже.
А сейчас напишу про самого младшего брата Василия. Он родился в 1927 году, мне уже было 7 лет. Мама его любила больше всех. Он уже говорил и бегал вовсю, а мама лет до трех его грудью кормила. Закончил он вроде шесть классов. Его в армию взяли, когда ему было 15 лет. Когда подходили немцы к Курску, всех молодых забрали и увезли. Мама его аж до Курска пешком провожала. И Васька служил в армии 7 лет. Сперва где-то за Москвой он служил, а после войны их перевели на Дальний Восток, где-то за Амуром, не далеко от Хабаровска. К нам в посёлок в гости ездил, когда увольнительные ему давали. После армии мы его уговорили остаться в Хабаровске. В 1950 году он демобилизовался и остался с нами на Дальнем Востоке.
Сперва он жил у нас, в моей семье. В 18-ти квадратных метрах мы сначала впятером с Васей умещались, а потом в 51-ом и мама приехала, так нас уже 6 было в одной комнате). Потом он женился на Марии Вязковой, крановщице на заводе им. М. Горького, где и мы все работали, кто попал в Хабаровск. Василий выучился на расточника и был на хорошем счету на заводе. У них с Марией родилось трое детей: Надежда, Сергей и Владимир, все они уже имеют семьи и живут все вокруг Хабаровска. Вася и Маша построили себе хороший дом, оба работящие, у них хорошее хозяйство. Но в 1985 году Вася помер, сердце не выдержало операции на мочевом пузыре. Похоронили его радом с мамой, которая померла в 1965 году.
Я росла восьмым ребенком. Очень бедно меня одевали. Сперва Наташка носит-носит платье (из ситца нам тетя шила), потом оно Проньке доставалось; только когда она из него вырастала, тогда мне доставалось. Помню, мне уже лет 10-11 было, мне сшили первый раз новое платье, но мне в нем было стыдно итить в школу, потому что оно – ну, такое было широкое, что я его подол обернула вокруг ног и шла так. Когда умерла Пронька, так, я помню, не горевала, а радовалась, что теперь мне после Наташки будут платья доставаться. Говорят, что после моего рождения был большой голод в 21-ом году.
К моему рождению у моего отца была картошка на продажу, пшеница, пшено, конопляное, сливочное масло. Держали коров, свиней, кур, уток, гусей, лошадь. То сть что поесть – мы себе все сами растили. Но всего этого было у нас с избытком, а не было того, что надо надеть или утварь хозяйственная. Я даже не помню, чтобы у нас в селе были магазины или какие-то лавки. А то, что было у нас лишнее, так у всех это было, все везут это в город, а покупать там некому. Помню, топленое молоко принесешь на рынок, так покупательница наклонит-наклонит кувшин, мол, много сливок в нем, не льется ли, тогда начинает торговать. Кувшин 3-хлитровый, торгует за 50 копеек, а прошу за 80. Если очень понравится молоко, то могу и выторговать.
Вот как мы коноплю делали. В доме у нас из своей конопли, кроме семян на конопляное масло, много чего было. Ну, вот – пенька: мы стебли сперва в пруду мочили неделю, потом сушили досуха, потом на мяльницах мяли, покуда не станет эта конопля чистая от всех семянушек (кострики), и тогда эта конопля становится пенькой, из которой потом мужики таким крючком на палке вязали веревки. Эти веревки шли на увязки для снопов, вожжи, в лапти вплетали эти веревки. Это все из конопли-мужчины. А замашки, женщина-конопля, не родила семя. Ее выдергивали к осени. Было видно, что эта конопля не даст семян. Из замашки тоже после той обработки, вымачивания и сушки, (она была намного мягче пеньки), ее можно было прясть, а из ниток делали холсты на таких станках. У каждого хозяина это было. И ткали холсты в каждом доме. Из холстов ткали метров 20 каждый кусок, ширина сантиметров 60, отбеливали. А делали так. Были деревянные лоханки. Это вроде полбочки с ручками и на ножках. В них засыпали древесную золу, заливали кипящей водой, туда складывали холсты, и все это укрывалось чем-то теплым и стояло, пока не остынет. Потом холсты прополаскивали в речке и сушили на прибрежной траве. Из холста шили юбки, блузки. Конечно, сначала красили. Краску всякую разную покупали в городе. Красили дома, но покраска линяла. Шили все на руках. Но всем этим я не занималась. Да, я еще хочу сказать. Женщины не носили штанов, обходились нижними юбками. Если ехали в лес, то все надевали мужское, чтобы лытки не поморозить.
В нашей семье к школе внимание проявили Ваня, я и еще Вася. Пошла я в школу уже на девятом году. Школа была недалеко от нас, рядом с церковью. Михайловская церковь была сначала деревянная, (но она сгорела, когда я родилась, и в ней сгорели все метрики, поэтому я точно не знаю своего дня рождения). Потом отстроили церковь кирпичную, очень огромную, обнесли кирпичным забором, а ограде церкви росли яблони и груши, очень крупные были яблоки и груши. У всех были свои сады, но ребята все равно лазили через забор воровать вишни, сливы, яблоки, такие они были крупные.
Отец у нас водку не пил, но если он выпил и лег, то его не трогай. А если его тронул, то его начинало рвать, что все кишки вывернет. Один раз выпил и упал на пол, а пол в избе земляной, и маме надо пройти, она его маленько отодвинула, так его рвало. И он, сам-то в памяти, ее ругает - зачем ты меня тронула. Поэтому он не был любителем пить. У нас в селе я только Омелькина отца помню – он был пьяницей, а так народ не пил, только на праздники. Пьяниц не любили.
Когда отец был молодой (кажется, ему 22 года было), его забирали в армию. Он служил в Керчи, сколько лет – не знаю. У меня долго была его фотография, он там со своим однополчанином, оба в буденовках, с саблями, с разговорами на рубашках.
Родители нас не били. Если в чем кто провинился, подведет мать к иконе и говорит: «Смотри, Боженька ушко отрежет», и ребенок зажмется, боится. Как-то сшили Ваньке хороший костюм, а он пошел к речке, вернулся весь в грязи. И мама его тогда веревкой набила. Так Ваня уже большой, женатый, был, а ей это вспоминал. Своих детей у него не было, он не понимал, что иногда родители не могут свой гнев сдержать. Она ему в письме пишет: «Дорогой сыночек», а он ее передразнивает: «Дорогой, дорогой, а как веревкой бить – дорогим не был». Но это был единственный случай, что я знаю, что она била ребенка. Ему тогда было лет 8-10.
Вот отца я как-то не помню, чтобы у нас с ним была дружба. Он был высоким, сильным, таким полным, такие плечи – не в отца Мишу. Очень работящим. Пахал, косил, молотил, сеял, он сам по столярству, по плотницкому – все делал сам, лапти плел. Покуда у нас были живы дед и отец, до тех пор мы носили лапти. А валенки валяли другие, также как шили полушубки. Отец ходил за скотиной. Он умел ездить на лошади, но это в деревне все мужики и даже женщины умеют. У нас Наташка могла ездить, а я на лошади ездить боялась. Я вот не помню, чтобы между отцом и матерью были скандалы или ругань.
В 1929 году прошла всеобщая коллективизация. Отобрали у крестьян во всех землю, лошадей, сбрую лошадиную (было это весной, земля была посеяна), в общем, землю и чем на земле работать. Сказали, сдать все, землю убирать не дадим, сдавайте гужевой скот. Пришла осень. Пошли мы все работать в колхоз им. Ворошилова, ну все большие и даже я, мне тогда 13 лет было, пошла носить снопы (Примечание: опять здесь нестыковка по времени. В 1929 Маме было 9 лет). Мы тогда очень много заработали трудодней. Мы засыпали полные амбары: и пшеница, и гречиха, и овес и все, что сеяли. А весной 30-го года начал ходить по селам некий Жидеев. Он был также крестьянином, но очень был грамотным. Он тоже был из нашего села, но очень от нас жил далеко. Он начал агитировать против колхозов. Он говорил, что с нами неправильно поступили, что землю должны отдать крестьянам. Мол, колхозов все равно не будет, землю мы отвоюем. Собирал деньги для поездки в Москву, ездил в Москву отвоевывать землю. Отец пошел под эту агитацию. Отдавал деньги. Их там собралось, не знаю – сколько, и назвали они себя «Зеленой армией». Как-то пришли к нам на свое собрание и забрались под стол, чтобы их не было видно из окон. Мама их укрыла рядном (это такой самотканый лоскут из пеньки, на нем рожь сушили во дворе). Эти сборы все были весной. И нас отец не пустил весной работать в колхоз: «Расстреляю, если пойдете». Мама даже ружье перепрятывала, чтобы оно ему на глаза не попадалось. И многие тогда не пошли работать в колхоз.
И начались разоблачения. Пришли к нам председатель колхоза, сельсовета – вроде судей: «Пустишь свою семью работать?» Отец - ни в какую. «Ну, тогда все из амбаров забираем». И все почти у нас из амбаров вывезли. Мама аж в обморок падала, и плакала, и кричала. А отец ей: «Замолчи, все отвоюем!» Встал в одну точку – все отвоюем. Оставили нам по мешку пшеницы и пшена. И все, всю скотину увели, всю птицу. Раскулачили. Только что из дому не выгнали. Хотя мы какие были кулаки Никаких наемных работников у нас не было. Все своим трудом заработали. И вот на эти два мешка и посадить, и до нового урожая выжить, а нас в доме шесть человек. Дедушка уже помер, Наташка замужем у свекров жила.
А дня через три к нам своего добра привез Павел, зять тети Ефросиньи. Он боялся раскулачивания. Наверное, он тоже в этой «Зеленой армии» состоял, не знаю. Вот привез Павел нам целые сани пшеницы, гречихи, овса и другого. Он тоже заработал летом с женой, у них было трое детей. Он думал, что если нас раскулачили, то больше к нам не приедут. Привез ночью. А соседи увидели. Рядом с нами жили Мерцаловы, там моя подружка жила школьная - Аня. И они пошли в колхоз. Анин отец работал в МТС слесарем. С другой стороны жили Сучковы, очень бедные, но они были без отца, тот давно умер, а мать совсем замордована детьми. Их у нее было шестеро. Мы на них не думали, а вот Мерцаловы могли доказать, что к нам ночью привезли воз с хлебом. И на другой день к нам опять заявились с обыском, что мы храним кулацкий хлеб. Теперь уже все забрали, и наши два мешка. Там и бригадмильцы были, опять оба председателя. И остались мы с голыми стенами и пустыми амбарами. Было это ранней весной 1931 года. И кто-то сказал маме, чтобы она поехала в военкомат, взяла справку, что у нее семья красноармейская, Ваня в это время служил. Она так и сделала. С нас раскулачивание сняли, но нам ничего не вернули, сказали, что все уже государству сдали.
А тут заболел отец. Ему вырезали паховую грыжу. Маму вызвал Ваня в Ленинград, и она весной уехала туда в гости. И она там жила несколько месяцев. А почему она уехала, потому что уже у нас начался голод, и мама стала пухнуть. Ничего ведь не было, весна началась. Мы остались с больным отцом. Есть нечего. Рвали траву, этим кормили отца. Ему-то надо было усиленное питание после операции. Он лежал на печи и кричал: «Есть хочу, есть хочу!». Мы ему дадим борщ из крапивы, а он на нас его выльет. Мы искали на полях прелую картошку, чистили и ели. Мне в школе давали бульон. Одна я не распухла, а все другие распухли. Мама из Ленинграда нам посылала посылки с сухарями, но на почте посылки раскрадывали. Принесут посылку, а там 3-4 сухаря. И так мы бедствовали целый год. Мама вернулась из Ленинграда, чуть с ума не сошла – сколько она нам посылок посылала, а мы их не видели. Отец еще был жив. Кричит, а мама ему: «Иди, поцелуй Павла в задницу». И еще его винила, что он нас в колхоз не пускал. И отец умер весной 32-го года от голода. И его «Есть хочу!» до моей смерти будет стоять в ушах, и я с тех пор ничего не боюсь, а боюсь голода. И очень много тогда людей померло, именно те, кого раскулачили. Даже не могли похоронить по-человечески – положат покойника на рядно и так волокут на кладбище.
Через один огород от нас во время голода вся семья умерла. Сначала родители, потом дети, человек девять их было. Хоронить некому было, они все разложились. Людоедства у нас не было, не знаю, по крайней мере, а вот падаль ели. У кого лошадь падет или корова, за ночь всю растаскают. Было очень страшное время. И как только мы похоронили отца, на другой день мы все пошли работать в колхоз: это мама и мы с Пронькой. Васька был маленький, Петька, наверное, был в армии. Дергали свеклу и ели. Когда мы работали в колхозе, работающим давали норму выполоть сахарной свеклы. Если норму (два рядка метров по 500) выполол, то за это давали 100 грамм просяного хлеба. Он рассыпающийся. Насыпят его в руку, кинешь в рот – все, поел. Но мы ту свеклу, что продергивали, не выбрасывали, а носили домой, варили и этим в этот год выжили. А осень нам уже трудодни выдали. А еще мы ходили весной к крахмальному заводу, собрали там шкурки-очистки от картошки, посадили их, и у нас еще родилась картошка.
Все это время я училась в школе. Если бы я ее бросила, я бы не выжила, нам там овсяной бульон давали, и я не опухала. Училась я хорошо, только мне геометрия не давалась. Учителя были очень строгие. Не выучишь урок, так учитель тебя с неделю будет спрашивать после этого «неудовлетворительно». Не любила я историю и обществоведение, очень отвлекалась на уроках. Учитель что-то объясняет, я – себе: «Буду слушать», настроюсь, смотрю на него, очнусь – он уже черти о чем говорит, что в промежутке было – не знаю, убей – не знаю. Какая была дисциплина в школе! По немецкому у нас очень был строгий учитель. Вот этот предмет я любила, я до сих пор кое-какие слова помню и даже стишок могу рассказать, как числительные говорить. Еще хорошо у меня шла математика (алгебра) и физика. Одевалась я в школу очень плохо. Мне одежду шила тетя Ефросинья на вырост. Я стала подрастать и стала стесняться, как я плохо одевалась.
На трудодни очень мало давали хлеба. Скажем, заработаешь 200 трудодней, а на один трудодень давали 50 грамм хлеба, а этим ведь целый год надо питаться. Давали просо, скажем, по 25 грамм. Люди работали ни за что, все забирало государство. Купить одежду было не за что. Была у нас корова. С нее немного торговали, с огорода что-то собирали. Я ходила по выходным дням на базар продавать молочные продукты. Мне было тогда 13-16 лет. Коров кормили сеном или соломой, политой патокой, которую очень дешево покупали на сахарном заводе. От этой еды корова давала до 30 л молока. Принесет мама ведро, а в нем пена над молоком шапкой, мы все: «О! Сколько молока!», а мама нас под зад: «Не сглазьте!» Телочек корова нам приносила каждый год, мы их растили и продавали, а бычков резали и ели, и продавали.
После 37-го года стало полегче, завели овец, свиней, стало на что жить, что продавать. Но в нашей семье взрослых мужчин не было, все мама и мы с Пронькой. Васька с 26-го года, малый еще был. И поэтому жили мы все-таки бедно, грязно. Я очень мечтала куда-нибудь уехать от этой жизни.
Когда я кончила 7 классов, то попыталась поступить в библиотечный техникум, хотя в своей жизни до этого возраста я, кроме учебников, ни одной книги не прочитала. А в Обояни был только этот техникум и училище по обучению токарей, а я представляла, что токари – это кто на току хлеб молотит, и никто мне не объяснил. А библиотечный техникум стоял на выезде. Я, как иду с горшками на базар, мимо него проходила. И вот там был набор. Что это библиотекарь такое – я не знала, но решила туда поступать. Но там была норма по одному человеку из района принять, а у нас этих районов было 90, а заявлений подало, может, человек 200. Сдавали мы там экзамены по письму, но что мы там писали – не помню. Писала я грамотно, но, наверное, меня подвели отметки из школы по истории и по обществоведению. Я в техникум не прошла. Вот когда я поступала в этот техникум, я загадала на молодой месяц: «Месяц молодой, что, поступлю в техникум или не поступлю», а мама мне из избы кричит: «Дуськ, закутай двери» (т.е. – «закрой двери!»). Вот и закрылись передо мною двери. И задумала я тогда уехать из дому
Это было в 1936 году. Там в Обояни повесили объявление: «Нужны рабочие на кирпичный завод в Такмак». Там надо было на вербовочном пункте предъявить паспорт, а у меня его не было. Но для того, чтобы завербоваться, мне не хватало возраста, и мне выдали паспорт (мама договорилась), что я с 1919 года рождения. А день рождения мне уже в Хабаровске с моих слов записали. То все у меня стояло: «Родилась в марте 1919 года», но я Евдокия, мне и поставили 14 марта, когда день Святой Евдокии. Так что я точно и не знаю, какого я дня родилась.
И поехала я в Токмак работать на кирпичный завод. Поехало тогда со всей Обояни человек 500. Я завербовалась разнорабочей. Этот завод только организовывался. От города мы были далеко. Возле завода – деревянное барачное общежитие. В нашей комнате жило 8 человек. Жили там две сестры и с ними жил в нашей же комнате их отец, старенький. Он ходил побираться и нас кормил. Получали мы очень мало, по 02 копейки в день, а хлеб стоил копеек 15-20 булка, а самый дешевый сахар - копеек 60. И вот нас этот дедушка подкармливал. Я даже накопила себе на дорогу до Пантелеймоновки. Я была очень молодая. Когда я стала просить меня уволить, меня не держали, тем более, что мы все время были в простое – завод-то осваивался.
В Пантелеймоновку меня позвали Кичигины, эта семья была у нас в соседях. Они сами уехали, а бабушку оставили, и я, когда еще дома жила, под диктовку этой бабушки писала письма ее родным в Пантелеймоновку. Ну и запомнила их адрес. И вот, когда мне стало плохо на кирпичном заводе, то я в Пантелеймоновку написала, что завербовалась на кирпичный завод, а тут очень плохо. И мне их один брат ответил, что. мол, приезжай. Ехала я на поезде где-то с пол-суток.
Сначала я жила в этой семье. Хотя их фамилия была тоже Кичигины, но прямыми родственниками мы не были. Семья была из 6-ти человек, муж, жена, дети и жена старшего сына. Все жили в одной комнате, а мне поставили койку в «прихожей». Это был барак: общий коридор, и двери в каждое отдельное жилье, сразу за дверью что-то вроде сенцев. Вот в этих сенцах я прожила лето 1936 года. Мне было тогда 17 лет.
На завод меня взяли подборщицей кирпича. Сырую кирпичную массу резали на кирпичи, потом обсушивали, потом обжигали в печи. Когда кирпичи нарезали, то их клали в вагонку – это такой металлический ящик со стеллажами, на которые укладывали кирпичи. Норма на подборщицу была, скажем, 50 тыс. штук, а я отвозила на сушку в два раза больше кирпичей, потому что везла свою вагонку не тем путем, что все ехали, а нашла другую, короткую, и по ней делала в два раза больше ходок. И еще, пока укладчицы складывали ко мне в вагонку, я просила разрешить мне порезать кирпич. Мне не давали, что не справлюсь, а я возьму резак (это на каркасе натянуты стальные проволоки) и начну быстро резать. Так научилась резать, и меня перевели в резчицы, и там я была самая молодая резчица. Я была очень худая и высокая - 1,69 м, и мне все удивлялись, что я работаю резчицей.
Эта работа была сезонной, т.к. зимой кирпич не делали, глина замерзала, а зимой обжигали уже за лето высушенные заготовки, и рабочих там много не надо было. И поэтому в конце сентября я вернулась домой.
Поскольку на заводе я работала все бегом и много, то хорошо заработала. Перед поездкой домой я накупила себе нарядов: блузок, юбок, платьев. Приехала – мама ахнула. Привезла маме подарок – юбку и кофту, Ваське тоже что-то, Мане – невестке и Петьке. В общем, приехала богатая, полон чемодан подарков, себе пальто осеннее, зимнее, пуховый платок, обувь. То все лапти носила, а приехала – и ботинки, и сапоги осенние.
Прожила эту зиму дома. А весной снова поехала на кирпичный завод, опять же жила у Кичигиных. Могла жить в общежитии, но мои односельчане меня жалели и говорили: «Живи у нас». Я строго себя вела, работала хорошо, помогала им по дому, на огороде, помогала косить сено для коровы. А вот корову я доить не умела, боялась ей титьку оторвать. Еще дома мама пошлет доить, я дотяну сосок до конца, пальцы соскользнут, а мне чудится, что я титьку оторвала. Начинаю ее искать, гляну – а она на месте.
Я писала Ваньке в Хабаровск про свою жизнь. Он тогда работал на самолетостроительном заводе, в секретном цехе, где делали моторы для самолетов. А я уже говорила, что была его любимой сестрой. Когда написала, что работаю на кирпичном заводе, он заволновался, представил, что я кирпичи таскаю, а сама такая молодая, могу надорваться, и послал мне вызов с этого завода и деньги на дорогу. Но послал деньги в Обоянь. Я рассчитываюсь с кирпичного, отработав две недели, и еду к маме в Обоянь. Мама, зная, что я не должна раньше осени вернуться, увидала меня из стайки, решила, что со мной что случилось, кинулась мне навстречу и даже сшибла ведро почти полное молока, которое она только что надоила. Узнав, зачем я приехала, она мне сообщает, что полученные от Ваньки деньги они потратили. Она решила, что никуда я не поеду, работа у меня хорошая, а от добра добра не ищут, тем более, что от нашей Обояни до Пантелеймоновки было всего 6 часов на поезде, а до Хабаровска почти пятеро суток. Но я уже закусила удила – хочу к Ваньке. Он мне писал, что устроит меня на работу, что я буду жить у него. А мне он тогда вместо отца был, я очень ему верила и любила, а раз он меня позвал, я и поехала. Сказала маме, что свои деньги у меня есть, оформила свою поездку (на секретный ведь завод ехала) и на поезд с вербованными на Дальний Восток попала.
Приехала, вышла на вокзале, и никто мне не может сказать, где этот завод. Только по почтовому индексу определили, что завод имени Горького.
Добралась до поселка Горького, стоят кругом бараки. Спрашиваю, где барак номер 8, показали. Захожу туда. А перед бараком печь для приготовления еды под открытым небом, около печи я и спросила, куда мне двигаться. От входа в барак кричу: «Здесь Кичигины живут?» Слышу – отзываются. Выходит из одной комнаты молодая, но некрасивая, рябая круглолицая женщина – Тоня, жена Вани. «Ты кто?» - «Я – Дуся!» - «Правда? А Ваня тебя поехал встречать на вокзал». Распаковала чемоданы, и Тоня на меня: «О! Как ты одета!» У меня все новое, но все такое – деревенское, неуклюжее. Берет Ваня деньги, ведет меня по магазинам, с нами Тоня, и всю меня одевают, как куколку, во все «модное». Но Тоня мне сказала: «Вот мы тебя приодели, но мои платья чтобы ты не «одевала»!» Мне это не понравилось: у нас в деревне раз жили под одной крышей, то платья были общие.
В это время у них жила мать Тони, поскольку вообще-то комната была Тонина. Она в ней раньше с первым мужем жила, но потом она с Ваней слюбилась. Муж уехал в гости к родным, а она сказала Ване – живи у меня, до этого Ваня в общежитии жил. Муж вернулся и – что делать – ушел в общежитие. Они с Ваней друзьями были, но Тоня была бездетной, может, он и не очень жалел, что увели у него жену. Он потом женился, и дети пошли, а у Вани так детей и не было.
У Тони там и отец, и мать жили, и отец очень пил, и Тоня взяла мать к себе. Опять же большая комната в бараке, и все жили в одной комнате. Когда я приехала, и Тоня сказала, чтобы я шла жить в общежитии, Ваня воспротивился: «Твоя мать тут живет, пусть и моя сестра здесь живет». Повел он меня на завод, хотел к себе в цех устроить, но почему-то меня туда не взяли, и он тогда меня устроил в цех №12, поставили учеником токаря. Дали мне наставника. Молодой парень, черненький, высокий, и тут мне показали – рядом с нашим станком работает на своем станке его девушка.
Но у меня в школе плохо было с геометрией и черчением, никак я не улавливала связи между чертежом и предметом. Поэтому, поняв, что токаря из меня не выйдет, меня перевели ученицей шлифовщика. Я выучилась на шлифовщика на плоско-шлифовальном станке, но мало было работы, а, значит, и были маленькие заработки. Пошла к начальнику Бутылову, попросилась перевести меня на освободившееся место табельщицы. Не помню, почему именно сюда я попросилась, может, мне станки надоели?
А в это время у меня разладились отношения с Тоней. Когда я приехала, она мне столько напекла пирожков, пельменей, столько еды, а я с голода к еде была неравнодушна. И я маме писала: «Я второй раз родилась, так меня хорошо приняла Тоня». Но, наверное, я, молодая, уже была ей не нужна. И комната одна, они тоже молодые, и тесно, и готовить надо было на такую огромную семью, а Тоня тоже работала инструментальщицей на заводе. Короче, не помню, что у нас получилось, что я ушла в общежитие. Ваня ко мне приходил в общежитие, я с ним на улице разговаривала, но сказала, что помру – к вам не пойду. Это потому, что я как-то зашла к ним в гости, а Тоня меня не пустила, кричала: «Не пущу, не приходи к нам!». И на меня кидается. Я за руку ее схватила, как толкнула, она аж с крыльца упала.
Ну, а позже мать Тони с мужем уехали в Новосибирск, отец Тони вскорости умер, а квартира полупустая, и мать позвала Тоню с Ваней ехать в Новосибирск, жить у нее. Ваня и Тоня уволились с завода и уехали в Новосибирск. И я осталась на заводе Горького одна. Жила в общежитии. Тоже барак, в комнате 4 или 5 человек. Вера, Поля Коряева и еще двое. Верка была гулящая, часто не ночевала дома. И забеременела, родила ребенка и, непутевая, пришла из больницы и задушила, пока мы были на работе. Дали ей три года.
Когда я работала табельщицей, то со второй смены было страшновато ходить на работу, и меня к себе в жильцы взяла семья Пустоваловых. Она – Паша, а он – забыла. Она была уборщицей в цехе, они были пожилые, лет по 50, и бездетные. Жили они в деревянном доме недалеко от проходной, там жило семей 20. Это был двухэтажный дом на улице, которую потом стали звать имени Ломоносова, на пересечении с улицей Энтузиастов. Рядом с их домом позже была «забегаловка» «Голубой Дунай». Они мне поставили койку в комнате, где и сами жили, и я у них жила, кормилась. Позже они стали крестными моим дочкам.
Табельщицей в цехе №8 я работала в две смены. Первая смена начиналась в 8 утра. В семь весь поселок просыпался от гудка, который потом повторялся в 7-30 и в 8-00 утра. На обед в 12 часов тоже гудел гудок, с обеда в час дня опять гудок и потом в 5 вечера – окончание работы. В пять же начиналась и вторая смена. В 9 вечера – снова гудок, значит, обед у второй смены. Обедали – кто домой ходил, а кто – в столовую, что недалеко от проходной была, а кто в цеховой питался. Продукты были дешевые. После работы мы ходили в кино.
В общежитии жило много народу. Само общежитие стояло на «Вятке». Это такой райончик, где сейчас улица Гагарина, и там были вербованные из города Вятка. В общежитии был Красный уголок, по субботам и выходным были танцы под баян и гармонь: «краковяк», «полечка», вальс. А я очень любила танцевать. Еще дома в семье никто не плясал, одна я плясала. У меня в Трубеже была подружка Нюрка Мерцалова, и мы с нею дома на гулянки бегали и танцевали. Вот и на поселке Горького я очень любила танцы. Но не могла я с парнями сдруживаться. Боялась их, что ли. Чуть парень ко мне обратится, мол, познакомимся, я – от него: «Не хочу, не хочу!» Пуганая была мамой, которая от дочери-гулены, моей старшей сестры, чуть не наложила на себя руки.
Когда я еще в гости к брату в барак ходила, то ко мне пристал Васька Гуровский. До Васьки у меня не было парня, но много было парней, что были не против со мною подружиться. Был такой Мишка. Он приведет меня к себе домой, а мать, ну ничего, кроме вареной картошки, готовить не умела. А я уже избалованная на Тониных харчах думала: «Я что, буду вот это есть?» и перестала с Мишкой встречаться.
Васька Гуровский был слесарь-сантехник. Он был с Воронежа, прибыл по вербовке, в армии не служил. Это был высокий, красивый парень. Волосы прямые, светло-русые, глаза красивые. Он одевался бедно, мало зарабатывал. И очень он мне нравился. Но он был парень задиристый, гулливый. Где он жил, в том бараке жила одна молодая женщина Тася, лет 28 ей было. Никто ее не брал замуж. И мне как-то Мишка, его друг, рассказал, что застал их вдвоем с Васькой в постели. Я его после этого чуть не прогнала: «Иди к Таське». Потом помирились. Часто он встревал в драки – и пьяный, и не пьяный. Где дерутся, там и он. Вроде побежит разнимать дерущихся, ему там по морде достанется, и он уже сам начинает всех крушить. И тогда за мною бежали: «Дуся, беги, утихомирь Василия!» А он меня слушался. Как я появлялась, он сразу прекращал драться. Лихой был. И я бы рада была за него пойти замуж, но он пообещает: «Завтра поедем регистрироваться», а сам не приходил, куда договаривались. Обычно разговоры о свадьбе у нас начинались, когда он меня уговаривал ему отдаться, а я сразу: «Зарегистрируемся, тогда – вот». Он и обещает: «Завтра поедем" (в Хабаровск надо было ехать). Назначим час, а он не является. И так не раз было. Когда его забрали в армию, я написала маме, что дружу с очень хорошим парнем, но его забрали в армию и осталась я одна. А она мне пишет: «Одна или сама-друга осталась?» Я обиделась, написала: «Осталась сама третья: работа, комната и постель».
Забрали его в армию под самое начало войны. Он писал мне с дороги: «Нас погрузили в товарные вагоны, и едем мы, и едем, не останавливаемся. Наверное, война будет». Потом письма прекратились. Я пообещала, что его буду ждать. И ждала до 1943 года, больше года. А он, оказывается, попал в плен, бежал, был ранен и ему отняли ногу. У меня уже старшая Нина родилась, когда я получила от него письмо. Он мне все описал, где он был, что стал безногим, что хочет приехать ко мне. Я проплакала несколько часов над ним. А я уже замужем была, муж Яша терпел-терпел это и говорит: «Это часто будет повторяться?» Я отплакалась, сказала, что больше этого не будет, написала Ваське ответ, что вышла замуж, дочь родила, что долго его ждала, но годы молодые проходили (ведь почти в 24 года я вышла замуж), пусть он меня простит. И он мне ответил: «Пусть твои дочери будут такие же изменщицы, как ты».
Когда началась война с Германией, я жила у Пустоваловых. Работала табельщицей. Васька ушел в армию. И произошла там такая история. Мой бывший наставник токарь Герман Яша раздружился со своей давней любовью Галей Грязновой. Галя была очень красивая, и Яша в ней не чаял души, но берег ее, зная, что женится на ней. И как-то со смены пришел к окнам общежития, где она жила, стукнул в дверь – нет никого. Сел под окнами ее дождаться и услыхал, что кто-то в комнате есть. Он на завалинку забрался и сквозь занавеску подглядел, что она, Галя, в постели с Бутыловым. Этот Бутылов был большой бабник. Ко мне явно благоволил. Он был женат, было два сына – подростка. Было ему лет 40, хотя я его старым считала. И вот тогда Яша добился, чтобы ему открыли дверь. Стал упрекать Галю, а та ему отпела: «Тебя никто тут не ждал». Так Яша со своей любовью и расстался. Он очень переживал это.
А со смены нам было идти в одну сторону. Как-то идем со второй смены, а он мне говорит: «Дусь, давай поженимся. У тебя нет никого, я тоже без девушки…» Я пришла к Пустоваловым и рассказываю: «Яша Герман мне предложил пожениться». А Паша говорит: «И правильно. Оба красивые, работящие, чего не пожениться?» (На этом воспоминания прерываются. Записаны дочерью.)
Свободное копирование
