Наконец наступила весна, а за ней и лето. Тепло, дверь на террасу открыта, в окно светит солнце. Я лежу в комнате на кровати, как всегда запоем читаю книгу. В доме тишина, я одна. Вдруг что-то толкнуло меня (такой внутренний толчок я испытывала несколько раз в жизни, все мое существо делается покорным этому толчку, и кровь останавливается в жилах). Я оторвалась от книги и посмотрела в дверь — по ступенькам террасы кто-то медленно поднимался. Это были незнакомые мне шаги усталого, несущего бремя человека. Не страх, не тревога, а бессознательная тоска охватила меня. Еще миг — и в проеме двери стоит моя мама. Живая. Так прочно укоренилось в нас, свидетелях сталинского времени, мысль о том, что арестованный человек уже никогда не возвращается в мир вольных людей, эта мысль, это сознание укоренилось благодаря жестокому опыту многих людей. Безотчетный ужас потряс меня в следующий момент, и я стала быстро отодвигаться вдоль кровати по постели к дальней спинке. И только вопль «Доченька!!» заставил меня броситься навстречу живой маме.
Ее выпустили из тюрьмы совершенно неожиданно и нечаянно — как случай самозаживления рака.
В то время сменилась власть в НКВД. Грозный Ежов сменился еще более грозным Берия. Однажды он вошел в камеру, где сидела она, и спросил: «За что сидите?» Мама извинилась и сказала, что «уже почти год сижу, но еще не знаю, так как никто со мной не разговаривал». В первую же ночь ее вытолкнули с Лубянки на маленькую площадь у гастронома № 40. Три года спустя на эту же площадь прибежала я, выскочив с той же Лубянки.
Мама вернулась очень травмированная. Первое время даже боялась устраиваться на работу. Ведь никому же невозможно было объяснить, где она пропадала весь год, а сказать правду было еще ужаснее, и никто бы не поверил в чудо. Жили на те деньги, которые остались от продажи ее шубы. Я усиленно занималась и, наконец, поступила в Университет. Как-то раз мама случайно встретила свою бывшую сослуживицу в нотном магазине на Арбате, где она работала до ареста. Оказалось, что ее все там помнят и ждут. Так она снова устроилась продавщицей нот. Проработала там недолго, потом стала работать переводчицей и начала усиленно заниматься обменом нашей дачи на комнату в Москве.
Было ясно, что папа не вернется и, следовательно, не превратит наш рубленый дом в коттедж с камином, спальнями наверху и холлом внизу.
Решили менять нашу усадьбу на комнату в Москве. Очень скоро мамины усилия увенчались успехом. Взамен нашей усадьбы мы получили комнату в центре в двадцать пять метров. Распродали часть мебели, оставив себе только необходимое — рояль, музейный письменный стол с зеркалами, буфет, кровать, качалку, ковры и картины (подлинники). Устроились очень уютно. Мама работала, я училась, кое-что продавали. Когда понесли на Столешников папину шубу на норках, принять ее отказались: «У нас никто не купит из-за дороговизны». Пришлось со слезами пороть это дивное произведение портновского искусства.
Свободное копирование
