1937 - 19

17 апреля. Зальцман сегодня приводил свою молодую жену посмотреть мои работы. Я показал им часть работ.

18 [апреля]. Был Хапаев. Т.к. он хочет получить под свои работы заказ или контрактацию из кооператива художников, а завтра будет общий просмотр работ, предъявляемых художниками с этою же целью, — он приходил посоветоваться, как держать себя на просмотре. Я ему сказал: «Таких, как вы и я, некоторые умные люди с удовольствием заставили бы сдохнуть с голоду. Те, кто будет смотреть ваши работы, то же самое думают. Работы вам они не дадут. Но вы имеете право на заказ. Требуйте работы и говорите, что не позволите уморить себя голодом. Говорите вежливо, но резко и твердо, что требуете объяснений, почему за вашу хорошую работу нет с вами контрактации, а ряд подхалимов из своей компании получают заказы под скверные работы. И в Москве, и здесь уже начали, судя по газетам, разоблачать эту банду работодателей и администрантов Изо. В Ленинграде Катуркин, Радлов и Рафаил[1] объявлены почти что вредителями, почти что идиотами. И скажите, что, добиваясь своих прав, напишете т. Жданову в письме, чтобы он проверил распределение заказов в кооперативе »Изо". Середины нет: или, улыбаясь, получай плевки в морду и выжидай случая, чтобы из соглашателей вынырнуть в холуи, — или борись, но расчетливо, с холодным расчетом, и борись до конца".

Когда я с ним говорил, пришли Муза и Терентьев. Терентьев сказал, что на днях один из сотрудников Геогр[афического] музея спросил его: «Знаете ли вы, что в Академии делается?» Терентьев не знал и спросил, что там делается. Тот ответил, что Бродский на дискуссии по педагогике заявил нападавшим на него, что он орденоносец и критике не подлежит. За него порукою его орден. Муза сказала, что в горкоме студенты Академии передавали об этом иначе ее отцу: в ответ на слова Бродского, что он орденоносец, ему ответили, что орден ему дан за заслуги в прошлом, а его критикуют за ошибки в настоящем. Т.к. Терентьев заметил, что он был в горкоме в ноябре, когда я на докладе заявил Бродскому, что он попадет под суд, и что мои слова сбылись, — я ответил: «Я сказал Маслову, что он будет под судом, — он попал под суд, но дело пошло в Академии так же, как и при Маслове; я сказал Эссену, что он будет под судом, и он, лучший из всех ректоров Академии, под суд попал, т.е. его довели до суда, то же и с Бродским. Но я имел в виду, что судить будут всю систему и целый ряд подлецов, а вышло, что лучшие люди, Эссен и Бродский, т.е. лучшие из всей той сволочи, что их окружала, попали под суд с позором, а шулера типа Наумова остались неразоблаченными. Более того, многие из них выступали обвинителями, подстрекателями. Я сказал Музе и Терентьеву, что Бродскому ректорство не по плечу, но он все же, при всем вреде, что он приносит, более искренно, чем другие, хочет добра учащимся. Да не может и не сумеет это осуществить. Всех, кроме него, можно удалить из Академии, но ему доверить не директорат, а просто мастерскую и человек 20—25 учащихся живописцев.

Я сказал, что троим академистам, которым даю постановку, посоветовал не поддерживать никого, кто будет крыть Бродского, а то, пожалуй, поддержишь провокатора и сблокируешься с вредителем; это дело (зачеркнуто: далеко) не конченое, а начатое; резолюцию собрания студентов и профессоров решено, кажется, послать т. Сталину.