23 августа. Днем пришел Терентьев. Его поездка с агитфургоном в качестве художника стенгазеты по пригородным колхозам кончилась катастрофой. Он собирал от колхозников материал для стенгазеты — колхозники приносили свои заметки. Потом один из его, Терентьева, начальников предложил ему: «Не ковыряйтесь в бытовой грязи». Вскоре его с работы сняли и заметили, что об этом сообщат в горком художников.
Т.к. Терентьев сказал мне, что хочет написать о своей истории письмо в «Лен[инградскую] правду», я, долго думав над этим, решил, что независимо от того, как кто-либо отнесется к делу самого Терентьева, письмо все же надо написать, т.к. дело касается небрежного отношения к народному имуществу: хороший плуг зарос травой, лежит под дождем, в другом месте травою заросли части сельхозмашины, преет сено на сеновале.
Самым «острым» для Терентьева местом письма будет случай, когда он назвал молодую красивую женщину — Фрумкину — «дурой» за то, что, когда на киносеансе Терентьев предложил допустить к просмотру фильма «Крестьяне» человек 15—20 детей, толпившихся у входа и просивших, чтобы их пустили, Фрумкина закричала на Терентьева: «Вы для меня нуль, как вы смеете предлагать такие вещи, я вас сниму с работы» и т.д.
На другой день Фрумкина, оказавшаяся руководителем по работе с детьми, заставила начальника агитфургона дать «Крестьяне» для собранных ею детишек, и тому пришлось исполнить ее просьбу, хотя по расписанию фургон должен был в этот день давать сеанс в другом колхозе.
На следующих днях киномеханник фургона, дав вечерний сеанс, отказался давать второй, несмотря на уговоры и требования председателя колхоза, заявляя, что он устал, что он работал весь день, что он работает не «в фашистской стране», что второго сеанса он давать не обязан. Тогда правленцы и пред[седатель] колхоза окружили Терентьева, говоря, что он должен принудить механика дать второй сеанс. Терентьев ответил, что не имеет на это права: он не начальник фургона. Председатель грозил арестовать Терентьева, говоря, что тот «сагитировал» киномеханника.
Ночью механик все же начал сеанс, и он окончился к 2 1/2 утра, почти и 3 ч. утра. Ночью Терентьев решил расстаться с агитфургоном. Утром он, приехав в Ленинград, пришел куда нужно, чтобы заявить о своем намерении, но его предупредили, сказав: «Может быть, нам не о чем говорить, т.к. мы снимаем вас с работы».
Дня через два Терентьев принес и прочел мне черновик письма в «Лен[инградскую] правду», я нашел, что написан он правильно, и Терентьев через день сказал, что сдал его в редакцию «Правды».
23 августа, когда у меня был Терентьев, ко мне вошел молодой, славный по виду паренек. Он сказал, что пришел от Жибинова. Два года назад в Иркутске Жибинов дал ему постановку на сделанность. В этом плане он и работает поныне. Из Иркутска он переехал в Москву. Он комсомолец, работает токарем. В Москве его вещи в нашем плане выставлялись. О них была хорошая заметка, по его словам, в газетах.
Когда oн принес сделанный им портрет Маяковского во Всекохудожник, находившаяся там жена наркома Бубнова сказала: «Это Маяковский, но это — »филоновщина"". Организация, где он работает, направила его в Ленинград держать экзамен в Академию художеств. Здесь, когда учащиеся увидели привезенные им работы, они воскликнули: «Это филоновщина! Это — хорошо, но кому это нужно, что ковыряешься над каждой деталью! Это не искусство!»
Фамилия этого комсомольца Милюков. Он сказал: «Объясните мне, что значит »филоновщина", почему вас в Москве никто не знает и никто, кроме учащихся, об вас не говорит! Почему вы не боретесь?!"
Я начал ответ так: пусть он сочтет себя счастливым, если провалится на экзамене в Академию. Я желаю поэтому, чтобы он там провалился. Попав туда, он попадет в руки изо-прохвостов, будет обманут, а за обман заплатит 4—5 годами своей юной жизни. Пусть он учится в одиночку, помимо упора на нашу школу, определенными на этот случай путями развития художника. Пусть он работает без отрыва от производства и остается токарем, не теряя этой честной и твердой экономической базы. Пусть, сэкономив таким образом 4—5 лет, бросит их на то, чтобы окончить какой-либо иной советский вуз, любой, кроме Академии, т.к. в любом из вузов его, действительно, научат тому, что обещают, сделают из него настоящего человека, настоящего знатока того, чему возьмутся учить, с широкими возможностями в будущем. Но в Академии гнусная в целом банда изо-педагогов, распадающаяся на ряд подлецов, гнусных и по одиночке, превратит его через 4—5 лет обучения в такую же гадину, как любой из них, и он будет неплохо торговать плохою мазнею, называя эту мазню пролетарским искусством, и он непременно будет бороться с «филоновщиной», так же как фашистская сволочь борется с коммунистами, теми же методами и на тех же основаниях.
После моих слов он отошел к окошку, хватаясь за голову. «Башка трещит от ваших слов! Я бы не хотел учиться писать такую селянку», — сказал он, показывая нa «Формулу пролетариата».
Терентьев пояснил ему, как, окончив Академию и ничему там не научившись, должен был пойти к Филонову и тот сделал его мастером,
Затем я дал ответ на остальные вопросы Милюкова и на прощание сказал, что буду рад за него, коли он провалится.
Свободное копирование
