10 ноября. Сегодня в горкоме был доклад Бродского о Всесоюзной Академии художеств. Бродский, делавший вступительное слово, извиняясь, что он «не умеет говорить», прочел, что ему полагалось, по бумажке. Он говорил, что после апрельского декрета партии по изо-фронту, после «ликвидации левацких загибов», он почтен высокой честью быть президентом Академии. Теперь Академия в крепких руках. Масловщина не повторится. Левые разгромлены. Прожектерство изжито. Преподавателями являются лучшие мастера. При Академии имеется исследовательский институт. Теперь Академия — это Днепрострой. Говоря это, он несколько раз повторил: «Бурное развитие советского искусства», «Бурный рост творческих сил и возможностей». Ему маленько похлопали. Аудитория была почти полна, но учащихся совершенно почти не было. Это редкое явление — обыкновенно учащиеся преобладают. После Бродского выступил докладчиком Бернштейн — заведующий кафедрой рисунка. Он говорил об успехах учащихся, демонстрировал их работы, рисунки питомцев Академии времен Брюллова и Чистякова и фото со старых мастеров. Он говорил, что ученикам прививают понятие о «пластической форме», но она у них пока еще отсутствует. Что «масловщина изжита». Что на старших курсах успехи похуже, чем на низших. Что, к сожалению, профессора при зачетах прислушиваются ко мнению Бродского, равняются по нему; оценивая работы, не осмеливаются иметь собственное суждение. Что из Москвы приезжала комиссия и чистила студентов. Что методом по рисунку является живое восприятие действительности и пластическая объемность. Что ученики работают упорно. Содокладчик Бернштейна — Наумов говорил о кафедре живописи. Он говорил, что «вообще художников не Академия учила», «много мастеров в Академии не шло». Что современное академическое командование хочет «сделать Академию современной», «открыть ее двери всем». Он говорил, употребляя мое выражение, об «абортах Эссена», об объективном методе, об «изумительном прожектерстве Маслова» и его «левацких загибах». Что теперь, помимо курсов, в Академии существуют индивидуальные мастерские: Бродского, Осмеркина, Кардовского, Савинова. Что все учащиеся получают стипендии и даровой материал. Что теперь существует ответственность руководителей. Я записывал основные положения докладчиков и обдумывал план своего выступления. В перерыв все они ушли в канцелярию горкома, куда им принесли на подносе кило два хорошего сорта печенья и несколько подносов стаканов чая. Вместо объявленного перерыва в 15 минут они пожирали печенье минут 30—35. После перерыва Пумпянский — председатель собрания — объявил начало прений, но сказал, что на прения никто не записался. Уходя на перерыв, он предлагал желающим записаться на прения. Он начал вызывать желающих и повторил вызов раза три. Никто не выходил: художники в массе настолько же боятся Бродского, насколько и ненавидят его. Тогда Пумпянский, поддерживая предложение Пакулина и еще кого-то, сделанные с мест, уже начал было голосовать, чтобы прений сегодня не делать, а перенести их на 19 ноября в Академию. Но тут я, прерывая его, сказал, что он преждевременно хочет отложить прения, и предложил еще раз вызвать желающих выступить в прениях. Он ответил: «Я спрашивал — никто не хочет. Может быть, вы желаете выступить?» Я сказал: «Конечно я выступлю». Тогда тотчас же кто-то из президиума, за моей спиной, сказал «Выступление Филонова закроет дорогу прениям». Пумпянский возразил: «Нет, не закроет, наоборот, Филонов откроет дорогу прениям. Я сейчас проголосую: желает ли собрание, чтобы Филонов выступал». И хотя с мест многие закричали, что он не имеет права голосовать, выступать мне или нет, он произвел голосование и получил согласие. Тогда он сейчас же затеял со мной торговлю: сколько мне надо времени — и хотел дать мне только 10 минут. Но аудитория требовала, чтобы я говорил, сколько мне понадобится. На его повторный вопрос я ответил, что мне понадобится около получаса. С первых же моих слов он сделал мне замечание, что я говорю резкости, и затем через каждые 5 минут просил меня «округлять» и кончать скорее.
Я сказал, что аудитория еще собирается с мыслями, она всегда долго раскачивается, но потом заговорит и я, конечно, прения открою, а не закрою.
«В сегодняшнем докладе нас интересует прежде всего его политическая сторона. Вы, т. Бродский, говорите, что был разгром левых, — это неправильно: левое движение само себя изжило и умерло за ненадобностью своих же собственных идеологических и профессиональных предпосылок. Левацкие загибы, т.е. левацкий загиб — был. Теперь на смену ему пришел правый уклон — могучая, страшная сила, живая доселе с царских времен. Вы говорите, т. Бродский, что искусство и управление Академией теперь находится в крепких руках. Правильно. Оно находится в мощных, железных руках, но и царское правительство думало, что оно держит власть над народом в крепких руках. Но власть эту вырвали — и мы вырвем власть над искусством из ваших рук. Аналитическое искусство будет вашим могильщиком. Вы — [Текст вырезан] прошлого. Когда я шел на германскую войну ратником второго paзряда, оказывается, многие люди, например Владимир Ильич, знали еще за два, за три года до войны, что она будет. И такое предвидение событий возможно для тех, кто хорошо знает свое дело. Когда Эссен по-своему правил Академией, я говорил ему в самом начале его карьеры: »Ты, Эссен, попадешь под суд за свою педагогику искусства". И он попал под суд. Коммунист Эссен, никак с 20-летним партийным стажем, попал под суд, но те, кто его довел до суда, под суд не попали. Вот некоторые из них сидят здесь за столом президиума. Вы говорите, что была масловщина. В самом начале ректорства Маслова, на его докладе о ходе преподавания в Академии, я говорил ему, что он неправильно ведет свою политику искусства — и ему не миновать суда. Он попал под суд. С громадными усильями, через Сорабис, мы добились, что Эссен и Маслов сделали доклады об Академии, — они не желали их делать. Вы сами, т. Бродский, добровольно делаете доклад о своей работе. Вы сознаете свою страшную силу, а я Вам скажу, что Вы попадете под суд за свою деятельность в Академии. Эссенщина, масловщина, пугачевщина, разинщина не были явлениями, вызванными только этими людьми, — они только ими возглавлялись. Вы говорите, что с гибелью Эссена и Маслова прожектерство исчезло; а я Вам скажу, что прожектерство осталось, — все, кто сейчас держит власть над Академией, попали туда по прожектерству. Не буду говорить, какое высокое мнение обо мне как о художнике-мастере Вы высказали в редакции «Красной газеты», помимо меня также имеются мастера. Но, вступая в командование Академией, Вы пишете в газетах в своей декларации о Вашем ректорстве, что «у нас мастеров — нет, не с кем вести преподавание». И я Вам, т. Бродский, говорю, что все, кто сейчас с Вами преподает живопись и рисунок в Академии, — не мастера и попали туда, стало быть, по прожектерству, но Вы говорите теперь, что ваши преподаватели — мастера, а я Вам скажу, что вы попадете под суд, кто бы Вас ни назначал в Академию, кто бы Вас ни объявлял народным художником. Аналитическое искусство будет вашим могильщиком. Несколько раз я высказывал публично свое мнение о вас как о художнике и сейчас еще раз его разъясню: я считаю Бродского за его картину «Коминтерн», именно за эту картину, лучшим художником и здесь, и в Европе. Лучшим художником, но именно из той группы, куда он относится, т.е. группы академического реализма — постпередвижничества. Но Бродский — не мастер. Он не умеет ни писать, ни рисовать. Ходят слухи, что картину «Коминтерн» вместе с Бродским писал Вещилов. На последней 15-летней юбилейной выставке в Русском музее в книге отзывов кто-то написал, что вместе с Бродским над его картинами работает художник Спирин. Если Бродский говорит, что «Коминтерн» — его картина, мы относимся к этим слухам как к сплетням и считаем, что картина, конечно, писана им. Бродский говорит, что сейчас нет прожектерства. Это неправда. У нас сейчас везде протекционизм. У нас госпротекционизм — самое вредное, что только может быть вредным и гибельным для искусства, а Бродский говорит, что «у нас в Академии нет прожектерства». Если бы у вас не было прожектерства, — то был бы конкурс на звание профессора Академии, на право преподавания. Раз конкурса не было — значит, есть прожектерство. Смотрите, т. Бродский, кем Вы себя окружаете! Вы говорите, что у Вас в Академии есть исследовательский институт, — но не сказали, кто в нем работает. Кроме меня, во всем мировом искусстве настоящих исследователей нет. Ответьте, кто же у вас работает как исследователь в институте?" Тут Пумпянский, прерывая меня, сказал, что на этот вопрос ответ мне дадут потом.
Тогда, заканчивая свою критику выступления Бродского, я сказал: «Вы, т. Бродский, говорите, что превратили Академию в Днепрострой искусства. Из вашей Академии-Днепростроя хлещет тьма. Аналитическое искусство будет вашим могильщиком».
Затем я перешел к разбору слов Бернштейна и сказал, что Бернштейн, в противоположность Бродскому и Наумову, держался на чисто профессиональной позиции. Но теченская политика ясно пронизывала, однако, все, что он сказал. Так, например, простое, якобы невинное его выражение «пластическая форма», стремление привить учащимся понятие о пластической форме — является определенным теченским выпадом, политической установкой. Именно какую-то особенную пластическую значимость, присущую, с точки зрения Бернштейна, некоторым работам, а в некоторых отсутствующую, он имеет в виду, и почему — является его личным соображением, а тут дело должно сводиться к общему критерию, всеми признанному. Вот например: как вы увяжете критерий пластичности с данными по анатомии в работах ученика у профессора Залемана, скульптора. В его ранней вещи «Кимвры» — прекрасное знание анатомии, и вещь — настоящая реалистическая и художественная. В его позднейших вещах — с установкою на парфенонские фризы, на античную скульптуру — форма совершенно иная; «пластическая». Но эти его работы гораздо хуже его же «Кимвров». А вы, конечно, скажете, что они лучше «Кимвров», т.к. форма в них пластическая (в это время кто-то из президиума, прерывая меня, крикнул: «Конечно лучше!»).
Да, у вас есть успех по рисунку учеников, но как вы его увяжете с живописью? — эта задача для вас непосильна! [То,] что у вас сейчас уже внутренние противоречия, показывают ваши же слова! Тов. Бернштейн сказал: «К сожалению, на старших курсах дела обстоят хуже». «К сожалению, при учете работ, если Исаак Израилевич Бродский выскажется за первую, то и остальная профессура стоит за первую». Конечно, профессора боятся Бродского, боятся иметь личное мнение. Но такого рода недооценка и переоценка, начиная с работ отдельного ученика, по восходящей перейдет в громадное политическое зло. Профессора будут сводить меж собою счеты — что пластично, что не пластично, что скажет Исаак Израилевич, а у учащихся будут трещать ребра. Наумов тут сказал, употребляя ваше выражение, что Эссен «делал аборты» старших выпусков, а вы сами говорите, что недавно московская комиссия делала у вас чистку учащихся, их выгоняют за то, что вы не умели их учить. Ничего нового — тот же «аборт». Тов. Бернштейн говорит, что методом обучения в Академии теперь является «живое восприятие реальной действительности», но это методом в работе служить не может и критерием в оценке вещей, сделанных учениками, быть тоже не может. А как к этому приткнете понятие о пластике? А как в такое методическое пожелание включите установку на образцы старого искусства, такие разнородные? И это все вы говорите по отношению к рисунку, но у вас практически в Академии по-разному понимают живопись и рисунок. Это лишь наша школа говорит, что художник настолько же хорошо или плохо рисует, насколько хорошо или плохо пишет. Микеланджело писал очень хорошие картины, особенно «Страшный суд», но не умел, по-настоящему оценивая, ни писать, ни рисовать". (В это время стоявший рядом художник, все время сосавший пустую трубку, запротестовал: «Вы сами себе противоречите! Как это Микеланджело не умел ни писать, ни рисовать?!») Я в тот же миг ответил: «Он настолько же хорошо рисовал, насколько хорошо писал, но рисунок и живопись его одинаково плохи. В скульптуре он гораздо большего добился по рисунку и в понятии о форме». В это время еще кто-то перебил меня с места, о чем-то протестуя, я ему также мгновенно ответил. Но его озлобленного выкрика и моего ответа не помню. И тотчас же я продолжал под одергивание и поторапливание Пумпянского: «Разве не бросается в глаза, что никто не идет по следам таких мастеров, как мировые мастера Суриков и Савицкий, и никто не пойдет, а тем более в массе, и на это есть неотводимые причины. Но сейчас я о них не стану говорить. С другой стороны, у нас есть отдел современной французской живописи, но вы запрещаете ее пути. Почему же в том же советском государстве, которое выставляет эти вещи и знает, что на них люди учатся, нельзя писать таких же вещей?!
Да, вас все же можно похвалить; если хотите, вы кое-чего добились по рисунку, но в основу вашей программы новой Академии вы положили жалкие крохи из нашей идеологии аналит[ического] иск[усства] — она в рукописных тетрадках с 1922—23 гг. ходит по Советскому Союзу как подметные письма. А в основу преподавания рисунка вложен опять-таки наш принцип сделанности. Но вы взяли эти крохи от нас так же, как абсолютные монархии пишут свои конституции. Так же как Муссолини взял все, что мог, от большевиков, но употребил на пользу буржуазии". Затем, перейдя к тому, что говорил Наумов, я по отношению его доклада сказал: «Наумов говорит, что не Академия учила. Правильно. Но зачем же тогда Академия, с вашей точки зрения, если художники учились не от нее? Вы говорите, что многие мастера в Академию не шли. Но так как я, отвечая Бродскому, сказал, что в звериной теченской борьбе в искусстве, когда ряд людей окопался по протекции в стенах Академии и сквозь эту живую стену туда не проникнуть никому, кто им нежелателен, то ответьте, как понимать ваши слова: мастера могли туда идти, да не желали?» (Наумов ответил: «Да, могли, и их приглашали, но они не желали».) Я сказал: «Таких не было, это неправильно. Существует определенная группа лиц, помимо которой всем остальным в Академию не попасть. Вы это знаете! Вы говорите, что хотите сделать Академию современной. Это вам не удастся и в ваши расчеты не входит. Вы говорите, что хотите открыть двери Академии всем. Это неправда. Сейчас Академией владеет правый уклон, и никого, кроме своих, он в Академию не пустит. Вы говорили про »аборты" Эссена, про левацкие загибы Маслова и про его изумительное прожектерство — но вы были в Академии при них обоих и тогда должны были все это видеть и заявить об этом. Почему же вы, Павел Семенович, молчали?" Немного комкая конец речи, во время которой я то говорил в аудиторию, то поворачивался к президиуму, откуда на меня глазели сменовеховцы на подбор, и грозил им кулаком, откуда на меня сверкал бриллиант с кольца на мизинце Бродского, величиной с мелкую горошину, я сказал: «Аналитическое искусство будет вашим могильщиком. Оно — основа пролетарского искусства. Будущее принадлежит ему. Дай дорогу аналитическому искусству». Похлопали мне очень немного. Тотчас же Пумпянский поднялся и сказал, отвечая мне, что напрасно я сыплю обвинения и уверяю всех, что никто в целом мире, кроме меня, ничего в искусстве не понимает. В лице докладчиков мы видим почтенных людей, которых надо благодарить за их работу на фронте академической педагогики. Сам же Филонов никаких предложений не внес. Это недружественная критика. Затем из президиума поднялся Легран, настоящий камер-юнкер Николая II, и сказал: «Зачем Филонов спрашивает, кто у нас работает в исследовательском институте, если, по словам Филонова, во всем мире нет ни одного исследователя искусства, кроме него. Что ему это скажет?» Он назвал четыре совершенно неизвестные мне фамилии и сел. Затем из президиума же Григорьев, работающий в правлении кооператива «Изо», сказал: «В выступлении Филонова прозвучал голос классового врага. По отношению к основной линии нашей партии левым уклоном называется то-то и то-то, а правым то-то и это, а если партия поставила нас в Академию, то по Филонову выходит, что партия занимается правым уклоном». После этого Пумпянский сказал, что закрывает собрание, и продолжение его назначил на 19 ноября в 8 ч. в Академии. К этому времени я уже успел, не пропуская ни одного их слова, выйти в раздевальную, надеть пальто, и, едва Пумпянский кончил, я, чтобы ни с кем не встречаться, первым вышел на улицу. Домой я пришел в 2 1/2 ночи. Я чувствовал громадное успокоение и радость, что мой удар был хорошо рассчитан и пришелся «прямо в свиную морду» этой раззолоченной черносотенной сволочи, которая завтра же продаст советскую власть и будет добивать раненых коммунистов, если их белогвардейской родне удалось бы раздавить советскую власть. На десятках собраний по Изо я выступал, но более подлого президиума не видал. Я знаю, что 19-го мне или не дадут говорить, или устроят западню. Но все мое существо так и рвется нанести этим гадам такой же позорящий их удар. Аудитория, в подавляющем большинстве враждебная мне, слушала меня не шевелясь, впиваясь в меня глазами. Никто не выходил. Стенографистка, в особенности к концу моей речи, когда слова у меня летят необычайно скоро друг за другом, с бешеной скоростью записывала мои слова.
Незадолго до этого, за несколько дней, Купцов, все время рвавшийся выступить против Бродского, уехал во Псков, вызванный письмом о болезни отца. К этому дню он вернулся. Хапаев, кого я первым встретил, придя на доклад Бродского, успел перед докладом сбегать к Купцову — позвать его на доклад. Но Купцов не пришел.
Свободное копирование
