9 февр[аля]. Вечером по телефону из Союза чей-то женский голос сказал мне, что я могу сегодня же прийти за моей пайковой карточкой, и добавил: «Что касается вашей пенсии, вам придется подать в Союз просьбу или заявление о назначении вам пенсии». Подумав, я ответил, что Союз давно уже должен был послать ходатайство о моей пенсии в Москву, при чем же тут просьба. Девушка или женщина из Союза сказала, что это пустая формальность, но именно Москва требует, чтобы я подал это заявление (т.е. просьбу), а также описание того, что я в искусстве сделал.
Тогда, к моей радости, радости нищего, я ответил сразу окрепшим голосом: «Т.к., очевидно, кто-то из Союза уполномочил вас на этот разговор, то передайте, что мои работы известны всякому, кто знает советское искусство, никакого заявления, никакой просьбы о пенсии никому я посылать не буду».
Через полчаса меня снова вызвали к телефону. Какая-то женщина, назвавшая себя Аракчеевской, сказала, что актив Дома художников при горкоме, решив сделать серию докладов по искусству, предлагает мне сделать первому свой доклад.
Сперва мне не хотелось выступать первым, но я быстро согласился. Мой доклад назначен на 18 февр[аля] в 8 ч.
Дал постановку на сделанность художнику с Украины, познакомившемуся со мною 2 февр[аля] на дискуссии. Его фамилия — Киреев.
Приходила т. Важнова с работами, с нею пришла т. Ливчак. Обе они были на дискуссии. Они говорили, что 20 человек из их смены, художники, работающие по ткани в кооперативе «Изо», особенно сильно были заинтересованы моими словами и потом на работе рассказывали, что после моего выступления на последнем вечере они были всецело на моей стороне. Когда же на меня навалились один за другим Пумпянский, Радлов, Зиновьев и Софронов, их вера в мои слова сильно пошатнулась — они не знали, кому верить.
После моего ответа на обвинение меня в клевете Софроновым они снова стали на мою сторону.
Свободное копирование
