2 февр[аля]. Вечером в этнографич[еском] отд[еле] Русского музея было продолжение дискуссии о выставке. Опять ораторы заостряли внимание на моем выступлении и на нашей школе.
Помимо т. В.Купцова, резко подчеркнувшего свое открытое признание первостепенной значимости моего искусства, большинство, также признавая значение моих работ и слов, сказанных мною на первом собрании, высказывались об этом очень и очень осторожно, почти робко. Некоторые, немногие, говорившие в отвод моих слов и работ, наоборот, делали это смело и резко. Взяв слово, я, как и прошлый раз, дал разбор наиболее относящихся к вопросам собрания выступлений, снова заострив вопрос о педагогике изо, о вырождении течений и их профессиональной нищете, о разрушении целой сети школ, о детской педагогике, где работает кучка авантюристов с Бейэром во главе.
Тогда, после моих слов, произошел взрыв: тотчас же за мной выступившие ораторы и оба докладчика с открытою неприязнью обрушились на меня.
Первым был Зиновьев, представитель Союза советских художников, начавший с клеветы обо мне и клеветою обо мне кончивший. За ним Софронов, назвавший клеветою мое заявление о его же словах на этой дискуссии, в которых он признавался в своем заушательстве на изофронте, в котором я пояснил, что он и теперь занимается заушательством, и что заушательством без клеветы заниматься нельзя, и что Софронов играл выдающуюся подленькую роль в разгроме моей выставки и клеветою и заушательством действовал по отношению ко мне вовсю.
Софронов, видимо, был взволнован чрезвычайно и совершенно не владел собою, обрушившись на меня, и тут же обвинил меня в том, что я провоцирую и заманиваю молодежь и являюсь самым страшным злом на фронте Изо.
Пумпянский также совершенно не владел собою, когда заговорил о моей критике его доклада, и окончил почти угрозой по отношению ко мне.
Радлов, вполне владея собою, также со всею силою обрушился на меня, так же как Зиновьев, Софронов и Пумпянский, передергивая мои слова.
И вышло так, что на самом конце трехдневной дискуссии, на которой центром внимания сделался я и наша школа, на меня со всею силою, действуя вразнос, навалилась великолепно сговорившаяся «истребительская» группа.
Тогда я снова взял слово, снова доказал, что делал Софронов, обвинил его еще раз в подлейшем преступлении на изофронте, сказал, что таких людей надо уничтожать и что они будут уничтожены. Я дал ответ и Зиновьеву и закончил тем, что все же при всех условиях победит наша школа как основоположница пролетарского искусства.
Когда я шел в раздевальню, ко мне неожиданно из-за колонны подошел Софронов. Несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза, затем он сказал: «Мы хотим поставить ваш доклад у нас в институте». Вокруг нас образовалась толпа. Я ответил: «Давно бы пора — это лучше, чем заниматься клеветою». Он ответил: «Заушательством занималась вся наша организация ОПХ, а не я, я и сейчас считаю ваше искусство мелкобуржуазным».
Я сказал: «Вы сами мелкий буржуй. Вы лично занимались клеветою и заушательством, и вы несете ответственность и за деятельность вашей организации». Стоявшая рядом со мною дочь моего бывшего товарища Луппиана Муза сказала Софронову: «А где ваши работы?»
Какой-то высокий широкоплечий молодой человек из толпы сказал, обращаясь к Софронову: «Когда у нас среди студентов волнение, почему-то всегда обвиняют в этом Филонова».
Еще перед моим выступлением до начала собрания ко мне снова подошел Иванов и, прочитав мне свое письмо к Наркомпросу, где говорится о значении микрокосма в жизни человека, спросил, стоит ли его огласить сегодня. Я ответил, что непременно надо его прочесть собранию.
Когда его стал читать один из президиума, в зале поднялся смех. Читавший все время вместо «микрокосм» говорил «микросмос».
Письмо это, однако, серьезное — в нем Иванов зовет художников изучать микроорганизмы и сделать выставку из уже существующих рисунков.
Во время собрания т. Звенев из Ленизогиза сказал мне, что Политпросвет Москвы постановил изъять отпечатанную Изогизом мою картину «Работницы с »Красной зари"". По его словам, Ленизогиз опротестовал это постановление.
Свободное копирование
