5 сентября. Вечером Миша сказал, что т. Шванг прислал своей матери письмо из батумской тюрьмы. Обращаются с ним хорошо, компанией доволен — народ интересный. Он просит выслать ему красок, кистей и бумаги.
Обращаться плохо с ним не за что. Если бы не религия — его бы можно было поставить заведовать продовольствием Ленинграда.
Также Миша сказал, что т. Фогт спрашивала его, получил ли я наконец деньги из «Академии» за редактуру «Калевалы», и на отрицательный ответ Миши заметила (как и во время ее прихода ко мне), что будет всеми силами настаивать в «Академии» об уплате мне за мою работу, что она уже говорила об этом с новым заведующим издательством, кажется Вавиловым, и тот принципиально согласен на это.
Потом Миша сказал мне, что в новоиспеченном правлении Союза хотят поднять вопрос о назначении мне персональной пенсии, мотивируя это тем, что «Филонов не приспособлен зарабатывать деньги».
Уходя, Миша сказал: «На днях Луппьяна вызывали в ГПУ. Его спрашивали, что из себя представляет наш коллектив, почему был раскол, кто Капитанова и ее муж — художник Арапов, кто из наших за границей и кто на заводе. Спросили также, что из себя представляет Филонов. Луппьян ответил: »Филонову давно бы надо быть профессором Академии". Спросили его, каковы политические убеждения Филонова, и он ответил, что Филонов по убеждениям коммунист. На дальнейшие вопросы товарищей из ГПУ о Филонове Луппьян, характеризуя меня, заметил: «Лучшего человека я не видел».
Я сказал Мише, что не раз говорил товарищам задолго до раскола, что нам так или иначе ГПУ не миновать в силу моей значимости, значимости коллектива и нас вместе в современном искусстве, в советском искусстве и в искусстве вообще (а тем более в его педагогике), что к этому нас равным образом могут привести всевозможные провокации, сплетни и ложь в печати и устно, которые нас окружают железным кольцом небывалой в Изо блокады. И чем скорее ГПУ возьмется за наше дело, тем лучше, — может быть, это поможет мне, нам, моей выставке и монографии, т.е. пролетарскому искусству, и поможет нам прорваться на педагогический фронт. Я сказал Мише, что ГПУ знает, конечно, что оно делает, но начать разбор нашего дела ему было бы лучше, сделав допрос мне лично, прежде чем спрашивать других. Дней за 5 до этого Миша сказал мне, что т. Евграфова, бывшего секретаря нашего коллектива, также вызывали в ГПУ и приблизительно о том же расспрашивали.
Денег у меня сейчас совершенно нет, кроме 33 к. на сберкнижке. Уже к июню вышло в расход все заработанное мной в Изогизе. Если бы не дочка и Петя, которые безо всяких просьб с моей стороны одалживают мне на корм и комнату, мне пришлось бы пойти чернорабочим на стройку Петроградского дома культуры или Дома Ленинградского Совета, где требуются рабочие всех сортов. Сам же я не могу купить даже яблока за 20 к. моей жене, не говоря уже о чем-либо большем, но по моей неизмеримой любви к дочке я расписал ей шелковый шарф и просидел за этою работою полтора месяца день в день (с 6 июля по 20 августа часов по 16 в день). Товарищи и знакомые (женщины преимущественно) оценивают его, словно сговорясь, так: «Такого шарфа нигде в мире не найдешь. Этот шарф носить — преступление».
