Но пора уже воротиться и покончить с моей "чрезвычайкой".
Настал день суда над нами. В какой-то полуподвальной низкой просторной комнате сидело за длинными столами пять человек следователей. Лишь один из них, с бородою, имел вид интеллигента. Прочие были из солдат, матросов. Мне попался бывший учитель (как говорили) сельской школы, тот самый Коржиков, о котором я упоминал как об одном из посетителей нашего подземелья. А с краю сидел и тот помощник коменданта, еврей, который утешал меня, что, может быть, я еще и не буду расстрелян. Председатель суда, известный Булатников, сидел в середине. Перед допросом он неожиданно обратился к этому еврею, предлагая ему удалиться. Неужели потому, что он не желал присутствия еврея, когда русского архиерея будут судить русские матросы? Не знаю. Но так было. Тот спокойно вышел. Не было и Вульфсона. Нас было здесь пять монахов у пяти следователей. Мой Коржиков очень быстро и деликатно спросил меня и стал записывать мои показания. Они заняли всего лишь пятнадцать - двадцать строчек. Вижу, что пишет учитель, хоть и красиво, но не везде грамотно. Я ему подсказываю: вот тут запятую поставьте, а тут вы букву пропустили. Он, нисколько не обижаясь, исполнял мои советы. И почти все время не смотрел на меня. Потом я подписался. А других еще продолжали допрашивать. Я стою, жду.
"Интеллигент" с бородою, увидев, что мой допрос уже кончился, обратился очень резко к Коржикову:
- Что вы его так скоро кончили?
- Все допросил, - спокойно ответил мой судья...
По поводу ошибок мне вспоминается из прочитанной книги один комический случай, бывший с артисткой Московского Художественного театра. Нужно было в какой-то из канцелярий заполнить анкету. Писарь записывает ее как вдову и ставит твердый знак после первой буквы "в" (въдова). Она поправляет его с осторожностью:
- Бы, кажется, ошиблись? Вдова пишется без твердого знака и в одно слово!
Тот посмотрел на написанное и, откинувшись назад, объяснил важно:
- Ничего! Это я по старому правописанию. Известно, что в новом правописании твердый
знак был выброшен...
Когда кончили допрос монахов, то их отпустили в прежнюю комнату, а меня оставили одного. И начался мирный разговор.
- Скажите, как с вами обращались у нас?
- Хорошо! - сказал я искренно. - Только вот однажды нас посетил красивый матрос и ужасно бранился с зубным скрежетом.
- Ну, знаете, иногда и мы сами не можем справиться с ними, - скромно объяснил Булатников. - Но о прочем вы расскажете народу, что мы хорошо обращались?
- Расскажу непременно.
- Ну, все-таки скажите откровенно, к какой партии вы принадлежите?
- Да я же отвечал вам недавно письменно, когда заполнял присланную анкету.
- Что написали?
- В параграфе семнадцать и восемнадцать был этот вопрос. Я записал: ни к какой.
Я действительно никогда не записывался ни в какую партию.
- А дальше стоял вопрос другой: если не состоите, то какой партии вы сочувствуете? Что же вы написали?
- Написал: разным.
Они улыбнулись ловкому выходу.
- Как же вы сами думали обо мне? - спрашиваю их уже я.
- Мы считали, что вы - партии Керенского.
- О, нет! Я у вас вижу больше добра, чем у него.
- Как так? - спросил Булатников, заинтересованный и, видимо, довольный неожиданным ответом.
- Видите ли, ваша партия заставит всех трудиться, а не жить на чужом труде паразитом.
- А-а! - удовлетворенно поддакнул он. Разговор подходил к концу. Так как он был в совершенно мирном тоне, я с простотою сердца сделал им упрек;
- Вот смотрите, как вы поступили со мною несправедливо, без всяких обвинительных доказательств арестовали меня.
- А разве вы, - перебил меня Булатников, - на нашем положении поступили бы иначе с нами?
Они чувствовали, что я не их духа, имели основание подозревать меня в контрреволюции. На его вопрос я, подумав, ответил:
- Да, я, пожалуй, иначе поступил бы с вами...
- Как же? Неужели скрыли бы нас или помогли?
-Да!
Скоро эти слова мои пророчески сбудутся на деле...
Формально меня выпускали все же на поруки одного совершенно незаметного священника о. Бензина.
Вот и все мое сидение в "чрезвычайке".
Свободное копирование
