Круг моих знакомых среди молодежи и искавших знакомства со мной все более расширялся; постепенно я стал центром притяжения для лучших, наиболее передовых элементов еврейской молодежи в Могилеве. Особенно отчетливо и осязательно это стало для меня в последних классах гимназии.
Но фанатические хранители неприкосновенности патриархального быта, исконных обычаев и верований еврейского народа уже раньше почувствовали во мне врага, от которого необходимо как-нибудь избавиться, чтобы спасти детей и взрослую еврейскую молодежь от «пагубного влияния».
Параллельно с распространением русской (а в некоторых случаях и немецкой) грамоты и стремления или вкуса к просвещению, в связи с все более и более возраставшим влиянием светской еврейской литературы, попадавшей и в Могилев, в местной еврейской среде развивался и антагонизм между «отцами и детьми». В среде молодежи зародилось и росло стремление освободиться от деспотизма родительской власти, ревниво охранявшей старину» избавиться от гнета религиозных традиций и получить свободу жить и думать, отступая более или менее от старых заветов и требований ортодоксии. Это уже само по себе раздражало знаменосцев и охранителей старых устоев еврейства; но, как это обыкновенно бывает в переходные периоды от старой, отжившей или умирающей культуры к новой, более высокой, и в данном случае среди приверженцев новизны оказалось немало таких, которые с наибольшим усердием усваивали как раз отрицательные ее стороны. Дух «свободомыслия» принимал у них отталкивающий, циничный характер, компрометировавший в глазах еврейской массы всякое свободомыслие и стремление к просвещению.
Во всем этом ортодоксы считали виновным меня, хотя я сам очень отрицательно относился к таким проявлениям «вольного духа», как оскорбление религиозного чувства, кощунство над общепризнанными религиозными предписаниями и нравственная распущенность. Меня возмущали, например, еврейские гимназисты, открыто курившие в субботу на улице. Я опасался, что такого рода выходками воспользуются ортодоксальные староверы, как орудием, в борьбе против просвещения, вообще, и против отдачи еврейских детей в русские школы. В частности, отталкивал меня также цинизм во взглядах разных вольнодумцев на женщин и возмущала их тенденция к внесению вольных нравов в отношения с девушками в кругу передовой молодежи Я стремился к установлению идеальных, чистых отношений между молодыми людьми обоих полов, к их сближению на почве совместных чтений, бесед и невинных развлечений. Питало и поддерживало во мне эту тенденцию идеализированное представление о женщинах и о любви, которое сложилось в моей голове под влиянием Белинского и Тургенева. Но в глазах хранителей старины мои новшества в отношениях между обоими полами молодежи являлись столь же греховными, как самые заурядные проявления нравственной распущенности.
Так как они считали меня главным, вернее, единственным виновником новых настроений в местной еврейской молодежи, то я должен был стать козлом отпущения за все ее мнимые и действительные прегрешения. Когда кто-нибудь указывал на то, что я, в отличие от других еврейских гимназистов, не щеголяю безбожием, не курю в субботу, вообще веду себя совсем не как злостный еретик, то некоторые, даже из лично расположенных ко мне евреев, возражали: «Те гимназисты – просто нахалы и дураки, а Аксельрод и есть настоящий еретик, гораздо более опасный для наших детей, чем они!»
