В день концерта я, естественно, волновался больше, чем обычно. Мне предстоял последний и самый трудный экзамен!
Кому нужны в этом огромном, чужом, деловом, вечно спешащем городе мои песни? Такие русские, такие личные и такие печальные. Что им до меня? — думал я.
В голове у меня вертелись грустные строчки из Георгия Иванова:
Даже больше… Кому это надо…
Просиять сквозь осеннюю тьму…
И деревья заглохшего сада
Широко шелестят: никому!
«Конечно, никому», — с отчаянием думал я.
Вечером в кассе был аншлаг. На концерте был весь цвет русского артистического мира — от милого Федора Ивановича, который ободряюще подмигнул мне из крайней ложи, до ничего не понимающего Бинга Кросби, которому сказали, что я «рашен крунер» и что ему нужно меня послушать. Тут были и знаменитые музыканты, и художники, и фильмовые режиссёры, и актрисы кино, и наши русские артисты, застрявшие в Америке. Были Рахманинов, Зилотти, Балиев, Болеславский, Рубен Мамулян, Марлен Дитрих, с которой я познакомился ещё в Париже. Много балетных — Мясин, Баланчин, Фокин, Немчинова.
Оставалось только хорошо петь. Что я и старался делать по мере моих сил.
Окончательно мы подружились с публикой на «Чужих городах».
Я тогда ещё не был особенно твёрд в этой песне, так как написал её перед самым отъездом из Европы и ещё не имел случая её попробовать на публике.
Очевидно, она задела самую больную струну в их сердцах, потому что реакция на неё была подобна урагану.
За кулисами в антракте у меня толпился народ.
Первым вошёл редактор «форвертса».
— Моя газета к вашим услугам! — искренне и горячо сказал он, сжимая мне руки. — Мы ведь не виноваты в том, что провинциалы, — шутя, оправдывался он. — Европа забрала все к себе. Зато теперь мы вас знаем!
Я был вполне удовлетворён.
Меня окружили друзья.
Шаляпин звал ужинать и шутил, что «много не пропьём — только то, что сегодня у тебя в кассе!»
Болеславский знакомил меня с Бингом Кросби.
Марлен Дитрих расспрашивала о «Казанове» и парижских друзьях.
Десятки дружеских рук тянулись ко мне. Приветствия, приглашения, улыбки…
Закончил концерт я песней «О нас и о Родине». Когда я спел:
А она цветёт и зреет,
Возрождённая в огне,
И простит, и пожалеет
И о вас, и обо мне! —
я думал, что разнесут театр. Аплодисменты относились, конечно, не ко мне, а к моей родине.
Свободное копирование
