Помню, например, как один литератор, встретившись с Федором Михайловичем в обществе, объявил, что ему наконец-то удалось прочесть роман "Идиот", а он вышел в свет лет пять назад, что роман ему понравился, но он нашел в нем неточность.
-- В чем неточность? -- заинтересовался Федор Михайлович, полагая, что она заключается в идее или в характерах героев романа.
-- Я жил этим летом в Павловске, -- отвечал собеседник, -- и, гуляя с дочерьми, мы все искали ту роскошную дачу, во вкусе швейцарской хижины, в которой жила героиня романа, Аглая Епанчина. Воля ваша, такой дачи в Павловске не существует.
Как будто Федор Михайлович обязан был в своем романе изобразить непременно существующую, а не фантастическую дачу.
Другой литератор (уже впоследствии) объявил, что с великим любопытством два раза прочел речь прокурора (в романе "Братья Карамазовы") и второй раз вслух и с часами в руках.
-- Почему с часами? -- удивился мой муж.
-- В романе вы говорите, что речь продолжалась... {Пропуск в рукописи.} минут. Мне и захотелось проверить. Оказалось не... {Пропуск в рукописи.}, а только (всего)... {Пропуск в рукописи.}.
Федор Михайлович сначала подумал, что самая речь прокурора настолько заинтересовала литератора, что он решил перечитать ее во второй раз, как бывает, когда нас что-либо поразит; оказалось, причина была другая, столь незначительная, что о ней можно было упомянуть, лишь желая обидеть или уязвить Федора Михайловича. И примером такого отношения литературных современников к мужу было немало.
Все это были, конечно, мелкие уколы самолюбия, недостойные этих умных и талантливых людей, но тем не менее они действовали болезненно на расстроенные нервы моего больного мужа. Я часто негодовала на этих недобрых людей и склонна была (да простят мне, если я ошибалась) объяснять эти оскорбительные выходки "профессиональною завистью", которой у Федора Михайловича, надо отдать ему в том справедливость, никогда не было, так как он всегда отдавал должное талантливым произведениям других писателей, несмотря на разницу в убеждениях с тем лицом, о котором говорил или писал.
Для меня всегда было интересно, когда, на мои вопросы, Федор Михайлович описывал костюмы дам, виденных им в обществе. Иногда он высказывал желание, чтоб я непременно сшила себе понравившееся ему платье.
-- Знаешь, Аня, -- говорил он, -- на ней было прелестное платье; фасон самый простой: справа приподнято и собрано, сзади спущено до полу, но не волочится, слева вот только забыл, кажется, тоже приподнято. Сшей себе такое, увидишь, как оно будет хорошо.
Я обещала сшить, хотя по описаниям Федора Михайловича довольно трудно было составить понятие о фасоне.
В красках Федор Михайлович тоже иногда ошибался и их плохо разбирал. Называл он иногда такие краски, названия которых совершенно исчезли из употребления, например, цвет массака; Федор Михайлович уверял, что к моему цвету лица непременно подойдет цвет массака, и просил сшить такого цвета платье. Мне хотелось угодить мужу, и я спрашивала в магазинах материю этого цвета. Торговцы недоумевали, а от одной старушки (уже впоследствии) я узнала, что массака -- густо-лиловый цвет, и бархатом такого цвета прежде в Москве обивали гробы. Возможно, что густо-лиловый цвет идет к иным лицам, может быть, пошел бы и ко мне, но так и не удалось мне сделать себе платье такого цвета и тем исполнить желание мужа.
Свободное копирование
