Нас поставили за несколько верст к северу от Маймакая, близ Мандаринской дороги.
Днем дул сильный ветер. К вечеру он затих, заря нежно алела. Недалеко от нашей стоянки, у колодца, столпилась кучка солдат-артиллеристов. Я подошел. На земле, вытянув морду, неподвижно лежала лошадь, она медленно открывала и закрывала глаза. Около стоял артиллерийский штабс-капитан. Мы откозыряли друг другу.
— Что это, больна лошадь? — спросил я.
— Да... Все время еле ходила. А сейчас напоили, она вот упала и не может встать. Зад отнялся... Все — следствие 25 февраля, — прибавил капитан, понизив голос, чтобы не слышали солдаты. — Масса лошадей надорвалась за отступление, дохнут теперь, как мухи.
— Вы здесь, поблизости стоите?
— Да, вон в том хуторе на ночевку остановились. Завтра опять идем.
— Куда?
— Куда! Конечно, на север! — с усмешкою ответил капитан.
— А что слышно про японцев?
— Говорят, уже под Гирином. — Мы пошли с ним прочь от колодца. — А вы слышали? С 18 марта ведутся мирные переговоры.
— Да что вы?
— Сегодня в штабе армии нашей получено известие: государь созвал земский собор, объявил, что война оказалась для нас неудачною и что приходится заключить мир.
Пришел я домой, рассказал нашим. Никого из нижних чинов в фанзе не было. Но уж через пять минут по всем дворам, по всем фанзам, везде оживленно разговаривали солдаты, слышались радостные расспросы, смех. И везде звучало:
— Восемнадцатого марта... Восемнадцатого марта...
На тихом небе, над закатом, светился узкий серп молодого месяца. На душе было светло и радостно, хотелось говорить, говорить с каждым встречным о том, что кончилось кровавое безумие, хотелось верить самому и уверить других. И везде звучало:
— Восемнадцатого марта... Восемнадцатого марта...
Ко мне подошли два солдата.
— Ваше благородие, правду говорят, замирение будет?
— Говорят.
— А скажите, как, — придется ему платить?
— Вероятно, придется.
Они печально задумались.
— Нет, тогда лучше дальше воевать, а то что же?
— И чего это царь думал, когда войну зачинал! — вздохнул другой.
Свободное копирование
