Был товарищеский суд над одним студентом-ветеринаром. В Дерпте, кроме университета, был еще ветеринарный институт. Для поступления в него требовалось окончание всего только шести классов гимназии. Преподавание велось на русском языке, и студенты были почти сплошь русские. Общий моральный и умственный уровень ветеринарных студентов был ниже общестуденческого уровня.
Суд происходил в помещении ветеринарно-студенческой корпорации "Конкордия". За что судили студента, не помню. За какой-то нетоварищеский поступок. Кипели речи за и против. Особенно помню одного высокого худощавого студента-ветеринара с длинными русыми волосами и с лицом молодого Чернышевского. Он говорил очень красиво, Уверенно и ядовито.
У меня составилось свое особое мнение о деле, мне захотелось его высказать. До той поры мне ни разу еще не приходилось выступать публично. Попросил председателя записать меня. Очень волновался в ожидании выступления. Больше всего боялся: вдруг забуду, что хотел сказать!
- Слово принадлежит Смидовичу. Я встал, заговорил громко и спокойно:
- Господа! В этом деле есть две стороны, и этого никак нельзя упускать из виду. С одной стороны...
И вдруг в мозг быстро впилась мысль: "А ну забуду, что хотел сказать?!" И сейчас же все забыл.
- Да... Так вот, я говорю... С одной стороны... Замолчал и мучительно старался вспомнить, но старания обессиливала мысль: "А вдруг не вспомню!"
- Я хотел сказать, что на этот вопрос можно посмотреть с одной стороны...
И опять растерянно замолчал. Раздались смешки.
- Можно с одной стороны посмотреть... Но у всякого предмета есть и другая сторона...
И замолк окончательно.
Студент с лицом Чернышевского насмешливо заметил:
- Мысль не новая, но - справедливая. Я молчал. Председатель спросил:
- Все?
- Все.
- Немного! - крикнул кто-то.
Дружный хохот стоял в зале. Я сел красный и с напряженным лицом смотрел вдаль, стараясь не встретиться с глазами оборачивавшихся на меня студентов.
С тех пор я не мог выступать публично. И десятки лет на всякого рода собраниях молчал, как бревно. Если приходилось говорить кому публичное приветствие, читал приветствие по бумажке; по-писанному же читал доклады и лекции, с которыми выступал. И боялся хоть на одну фразу оторвать глаза от бумаги, под гнетом все той же плотно вцепившейся в мозг мысли: "А вдруг забуду, что сказать дальше?" Свободно говорил в комиссиях, на заседаниях правлений и президиумов. Но когда передо мною была масса, когда на меня смотрели сотни глаз, как будто какое-то темное электричество лилось на меня, парализовало мой мозг и язык.
Только много позднее развязался у меня язык, и я научился говорить.
Свободное копирование
