Как я с ним познакомился, не помню. Должно быть встретил случайно у товарища моего Нарыжного-Приходько, - они оба в одно время кончили новгород-северской гимназии, Шлепянов, Моисей Соломонович. Худощавый, с черненькой бородкой. Студент-естественник.
Вытаращив горящие глаза, он расхаживает по своей студенческой каморке, в руках скрипка. И восторженно говорит. Говорит о пятой симфонии Бетховена.
- Вторая часть - adante. Когда слушаю ее - вы понимаете? - я схожу с ума! Там есть одна фраза, темовая, она несколько раз повторяется, вот послушайте... - Он играет на скрипке. - Фраза эта так глубоко западает вам в душу. в ваше самое святое святых, и так ее обжигает, что нет возможности отделаться от нее на всю жизнь. Понимаете, - вы не можете сказать, что это - страдание, глубочайшая ли скорбь, еще ли что, но у вас в душе происходит великая французская революция... Потом - scherzo. Первая же фраза вас приковывает целиком. Слушайте...
Он играет, потом вдруг отрывает скрипку от плеча. - Бож-же, боже! Если бы люди могли сразу все вместе услышать эту симфонию, чтоб дирижером был сам Бетховен, а весь оркестр состоял из Иоахимов, -вот бы залились бы горькими слезами раскаяния, бросились бы друг другу в объятия и стали счастливы!
Он смешно потрясает руками, а лицо светится восторгом. Потом присядет к потухшему самовару, нальет холодного чаю, отхлебнет, уронит голову.
- Да-а, Бетховен... Во мне ничего нет, понимаете? - ничего нет целого, все и всюду поломано, скомкано, и все болит. Но Бетховен отрывает меня от маленьких моих болей, я впадаю в состояние безумства и оживаю. Потом пробуждаюсь и снова умираю. Так вот по свету и волочусь.
Вдруг вскакивает, опять хватает скрипку.
- Да! Погодите! Еще не все про пятую симфонию!.. Гармония тянется, тянется, вы не знаете, куда она вас ведет, вы думаете, что печаль, отчаяние, тоска - вечны, что исход - только безнадежность и смерть. И вдруг - нет! Понимаете, - в мажорном тоне оркестр прямо переходит к триумфальному маршу - к жизни, к жизни, к самой радости бытия! Этот переход - молния, громоносного финала никогда не забудешь! Поражает вас в сердце ножом по самую рукоятку.
Другой раз придешь к нему, - сидит, в руках старый номер "Русской мысли". Лицо умиленное.
- Ах, черт! То есть вы понимаете? Вот этак тоскуешь, не знаешь, куда деваться от отчаяния: что кругом происходит! Как возможно жить?.. И вот, послушайте.
Он открывает журнал и читает, сурово нахмурив брови:
Ты устрашен, разочарован - в чем?
Где тот алтарь жестокий, на котором
Ты приносил отвергнутые жертвы?
В какой борьбе боролся ты напрасно?
Смешна, жалка мне скорбь твоя пустая,
Как старику на ложе смерти жалок
Ребенка плач над сломанной игрушкой...
О, нет! Сперва напой кровавым потом
Родной земли чуть вспаханную ниву.
Пускай затем твои сын, и внук, и правнук
Над нивой той священной потрудятся;
Пускай она заколосится пышно
И целый мир накормит новым хлебом;
Пусть, наконец, мертвящее дыханье
Веков ее в пустыню превратит, -
Тогда... Тогда... Коль твой потомок дальний
Придет под сень моих развалин тихих,
Чтобы скорбеть о том, чего уж нет, -
Его приму я ласково в объятья,
И вместе с ним на камень я усядусь
И вместе с ним тихонько буду плакать...
- Чье это?
- Минского. "Песни о родине"... А?! Правда, хорошо сукин сын написал? Это самоедство наше постоянное, проклинание жизни, всех условий окружающих, - а сами боимся броситься в борьбу, оглядываем свои раны душевные и, как ордена, гордо выставляем напоказ... "В какой борьбе боролся ты напрасно?"
