Мы бежим с чувством облегчения, временами граничащим с какой-то веселостью. Все наше имущество в нескольких узлах. Днем раньше я бушевал, когда не мог разыскать какую-нибудь заметку в своих бумагах — и вот книги, привычные предметы, документы, работы, все потеряно разом и без особых эмоций. (Правда, к такому я привык...) Рухнули устои старой Европы, произошло то, что должно было произойти. Мы жили в душном тупике. Кажется, долгие годы Франция — и весь Запад — были во власти чувства, что «это не может продолжаться». Вместе с Анри Пулаем мы придумали для еженедельника, который умер, прежде чем родиться, следующее название — «Последние дни»... Что не могло продолжаться? Все. Границы, Данциг, фашизм, бессильные парламенты, эта литература и пресса с душком, это расслабленное рабочее движение, эта нагромождение несправедливости и абсурда. Разумеется, никакого пораженчества. Будь это возможно, все революционеры, как и весь французский народ, искренне сражались бы против нацизма и даже за III Республику, прояви она волю к жизни. Но защищать можно только живое общество, а состояние его разложения зашло уже слишком далеко. Никто больше ни во что не верил, потому что в действительности ничто уже не было возможным: ни революция с этим рабочим классом, пресыщенным свежим камамбером, приятными тонкими винами и старыми идеями, превратившимися в заклинания, к тому же зажатым между нацистким рейхом, фашистской Италией, франкистской Испанией, островной и консервативной Великобританией. Ни контрреволюция с этой буржуазией, не способной дерзать и мыслить, больной от страха со времен захватов заводов рабочими. Теперь все позади, больной зуб вырван, совершен прыжок в неизвестность. Будущее черно и ужасно, но те, кто выживут, увидят обновление мира. Немногие пока испытывают это новое для современного человека мучительно обретаемое чувство — чувство истории; но люди, бегущие вместе с нами по дорогам Франции, в последних поездах накануне разгрома, все же отдают себе отчет в том, что «это должно было произойти»... Я неожиданно вновь испытываю самое глубокое и бодрящее чувство моего детства, которое отпечаталось в моей памяти на всю жизнь. Я вырос среди русских революционеров в изгнании, знавших, что ход времени неизбежно приближает грядущую революцию. Они без лишних слов научили меня вере в человека и умению спокойно ожидать неизбежных потрясений. Они прождали, подвергаясь гонениям, полвека. С нами едет испанский друг. На двоих у нас составилась недурная коллекция падений режимов. Мы просыпаемся на заре в чистом поле, под легким грибным дождем и заключаем, что на этот раз пути европейской революции наполовину расчищены. Мы понимаем свое разительное превосходство над торжествующим нацизмом: нам известно, что он обречен.
Свободное копирование
