Все эти преступления окружались плотными удушающими облаками, испускаемыми коммунистической прессой. ПОУМ, без вести пропавшие, убитые, расстрелянные, как Мена, брошенные в тюрьму революционеры беспрерывно обличались как «троцкисты, шпионы, агенты Франко-Гитлера-Муссолини, враги народа», в чистейшем стиле московских процессов. Этот организованный бред, безостановочные вопли в газетах, на радио, на митингах, даже в книгах по своей психологической природе находились на уровне нацистской агитации против «жидомасон-ской плутократии, марксизма, большевизма» и — иногда — «иезуитов»! Мы присутствовали при рождении коллективных психозов, какие знало средневековье, и при создании техники удушения критического духа, с таким трудом обретенного современным мышлением. Где-то в «Майн кампф» есть два десятка совершенно циничных строк о пользе оголтелой клеветы. Новые тоталитарные методы управления сознанием масс перенимают приемы массовой коммерческой рекламы, добавляя к ним, на иррациональной основе, ожесточенное насилие. Вызов, брошенный здравому смыслу, вызывает оторопь, предвосхищающую помрачение ума. Невероятное и неожиданное утверждение ошеломляет среднего человека, не допускающего, что можно так лгать. Грубый натиск выбивает его из колеи, заставляет проглотить наживку, и ошалевший обыватель старается внушить себе, что в конце концов подобная дикость должна иметь некое высшее оправдание, превосходящее его разумение. Эта техника, очевидно, может иметь успех лишь в смутное время и при условии, что мужественному меньшинству, носителям критического духа, хорошенько заткнут рот или нейтрализуют их государственными соображениями и лишением материальных средств.
Ни в коем случае не идет речь о том, чтобы убедить; в конечном счете требуется убить. Одна из целей, преследуемых разгулом безумия на московских процессах, заключалась в том, чтобы сделать невозможными дискуссии между официальными и оппозиционными коммунистами. У тоталитаризма нет врага опаснее критического духа; он упорно старается искоренить его. Разумные возражения заглушаются воплями, и если возражающий упорствует, он на носилках отправляется в морг. Я давал отпор нападающим на собраниях. Я предлагал ответить на любые вопросы. Шквал оскорблений заглушал мой голос. Мои книги, тщательно документированные, написанные с единственным стремлением к истине, были переведены в Польше, Англии, США, Аргентине, Чили, Испании. Никогда, нигде не была опровергнута ни одна их строчка, никогда мне не противопоставляли каких-либо аргументов. Только ругань, хулу и угрозы. И в Париже, и в Мехико были моменты, когда по кафе гуляли слухи о подготовке моего убийства.
Быть может, для читателя, не сведущего в этих исторических драмах, следует еще раз вернуться к одному примеру. Андрее Нин провел молодость в России: убежденный коммунист, затем активист левой оппозиции. Вернувшись в Испанию, он сидел в тюрьмах при реакционной республике, переводил Достоевского и Пильняка, полемизировал со сторонниками фашистов, участвовал в создании марксистской революционной партии. Июльская революция 1936 года сделала его советником юстиции при правительстве Каталонии. В этом качестве он создал народные суды, положил конец террору безответственных личностей, разработал новое законодательство о браке. Это был образованный социалист и интеллектуал высокого класса, уважаемый всеми, кто знал его, связанный дружбой с главой каталонского правительства Компанисом. Коммунисты бесстыдно объявляют его «агентом Франко-Гитлера-Муссолини», отказываются подписать «антиклеветнический пакт», предлагаемый всеми другими партиями; покидают конференции, когда другие партии спокойно просят их привести доказательства; в своей печати беспрерывно ссылаются на московские процессы, во время которых, впрочем, имя Нина ни разу не было произнесено. Заслуженная популярность Нина тем не менее растет; остается лишь убить его.
Свободное копирование
