В этой атмосфере моя жена лишилась рассудка. Однажды вечером я обнаружил ее лежащей с медицинским словарем в руке, спокойную и опустошенную: «Я только что прочла статью «Безумие». Я знаю, что схожу с ума. Не лучше ли мне умереть?» Первый приступ у нее случился в гостях у Бориса Пильняка: во время разговора о процессе техников она в ужасе отшвырнула чашку чая: «Это отравлено, не пейте!» Я водил ее к психиатрам, которые, в общем, были замечательными людьми, она лежала в клиниках, но там было полно людей из ГПУ, лечивших свои нервные потрясения, исповедуясь друг другу. Она выходила оттуда поправившейся, на время, и опять начинались истории с отказом в хлебных карточках, доносами, арестами, смертной казнью, которой требовали репродукторы на каждом перекрестке. Она очень страдала от гнусных преследований, развязанных против ее родителей — потому что они были моими тестем и тещей и сверх того анархо-коммунистами... И всегда в основе всего struggle for life* в нищете: мой тесть Русаков, участник революции 1905 года в Ростове, секретарь профсоюза российских моряков в Марселе, изгнанный из Франции в 1918 году за то, что организовал забастовку на кораблях, груженных припасами для белых, ныне рабочий-шляпник, занимал со своей семьей две хорошие комнаты в той же коммуналке, что и мы; и вот их вознамерились отобрать у него, пользуясь его беззащитностью. Партийцы и гепеушники ввалились к нему с оскорблениями, ударили мою жену по лицу и обвинили его в том, что он контрреволюционер, бывший капиталист, антисемит и террорист! В тот же день тестя выгнали с работы и из профсоюза, предъявили обвинения; заводы, возбужденные агитаторами, требовали для него смертной казни — и добились бы ее! Это происходило в тот момент, когда я был в Москве, и агенты, которые наблюдали за моим домом, сочли меня арестованным, потому что потеряли из виду. На самом деле я был у Панаита Истрати, на маленькой даче, затерявшейся в лесах под Быковом. Узнав из газет о случившемся, мы, Истрати, доктор Н. и я, сели на поезд, приехали в Ленинград и отправились в редакцию местной «Правды».
— Ну о каком чудовищном преступлении вы пишете? — отчаянно наседали мы на редактора Рафаила, бесцветного и насупленного чиновника с бритой головой. — Сто раз доказано, что все это ложь, и что, к тому же, в коридоре началась драка, избили молодую женщину и оскорбили старого рабочего!
— А я уважаю рабочую демократию, — ответил нам этот законченный бюрократ, — к нам поступило десять резолюций заводов с требованием смертной казни! Но из уважения к вам я попридержу эту кампанию на время следствия...
Свободное копирование
