Никто не соглашался видеть зло в его истинном масштабе. Никто из нас не хотел признавать, что бюрократическая контрреволюция осуществилась, что новое деспотическое государство вырвалось из наших рук, чтобы раздавить нас и привести страну к абсолютному молчанию. Из своей ссылки в Алма-Ате Троцкий продолжал настаивать, что этот режим остается нашим, пролетарским, социалистическим, хотя и больным; что партия, которая нас отлучала, сажала в тюрьмы, начинала убивать, — по-прежнему наша, и мы продолжаем во всем следовать партийному долгу и жить только ради партии, служить революции только вместе с ней. Мы были невольниками партийного патриотизма, он вызывал наш бунт, и он же выходил нам боком.
Из уст в уста передавался анекдот: «Говорят, Иванов, что ты сторонник оппозиции? — Я? Никогда! Помилуйте, у меня жена и дети!» Грустно вспомнить четверть часа с одноруким рабочим, который зашел со мной посоветоваться. Разве мог он отречься? Это был серьезный и убежденный сорокалетний человек. Он говорил сдавленным голосом: «Я никогда не буду думать по-другому. Мы же правы! Но если завод укажет на дверь, со мной все будет кончено. Я не найду другой работы с моей единственной здоровой рукой...» Пристроенный смотрителем при какой-то машине, он был связан по рукам и ногам. Он воевал в Архангельске, Польше, Якутии и прибыл наконец сюда со своими культей, малышами и совестью. Что бы я сделал на его месте? «Храни свою душу, — ответил я ему, — потому что это все, что у тебя осталось...» Нелегко было ее сохранить, кроме письменного отречения партия требовала, чтобы вы вышли на трибуну и заклеймили свои вчерашние ошибки, обвинили прежних товарищей, — и не раз, а десять раз, без конца. Самокритики никогда не бывало достаточно. Политический поворот ЦК завершил идейную дезориентацию.
Свободное копирование
