Прощай, Париж! Я сел в барселонский экспресс. Поезда, вокзалы открывали иное лицо войны — солдатское. Сама суровость. Воины, закаленные испытаниями, осунувшиеся, простые как скалы. Опустошенные. По ту сторону Пиренеев открылась страна покоя и изобилия, где не было раненых, отпускников, считающих часы, траура, где не торопились надышаться перед смертью. Plazas каталонских городков, окруженные старыми деревьями, с маленькими кафе под арками по периметру, дышали беззаботностью. В Барселоне был праздник, иллюминация на бульварах, днем залитых ярким солнечным светом, полных птиц и женщин. И здесь тоже умели снять золотые сливки войны. Заводы напряженно работали на союзников, на центральные империи, фирмы ворочали золотом. Радость жизни, написанная на всех лицах, витринах, банках, задницах! От этого можно было сойти с ума.
Я переживал жестокий кризис. Жернов для перемалывания людей теперь грыз меня изнутри. В этом счастливом городе я не испытывал никакой радости снова жить на свободе, к тому же находясь в привилегированном положении по отношению к моим мобилизованным ровесникам. Меня терзали угрызения совести. Почему я нахожусь здесь, в этих кафе, на золотых пляжах, в то время как столько других истекают кровью в окопах по всему континенту? Чем я лучше них? Почему общая участь миновала меня? Я встречал дезертиров, радующихся, что спаслись, перейдя границу. Я готов был признать, что это их право, но внутри весь кипел от возмущения при мысли, что можно с таким ожесточением бороться за свою жизнь, когда речь идет о судьбах человечества, о том, что чашу великих испытаний должно делить, пить до дна вместе со всеми. Это чувство полностью противоречило доводам моего рассудка, но пересиливало их. Сегодня мне ясно, что я всегда ощущал потребность разделить общую долю, это было одним из моих самых глубоких побуждений. Я работал в типографии, посещал корриду, читал, карабкался по горам, допоздна засиживался в кафе, глядя на танцующих севильянок, кастильянок, андалузок, каталонок, и чувствовал, что не смогу так жить, все мои мысли были о людях на фронте, которые призывали меня. Без сомнения, я кончил бы тем, что записался в какую-нибудь армию, если бы не разразились давно ожидаемые события. Свою первую статью с подписью «Виктор Серж» я поместил в «Тьерра и Либертад», она была написана в защиту Фридриха Адлера, которого собирались приговорить к смерти в Вене: несколько месяцев назад, в 1916 году, он убил графа Штюргка, одного из виновников войны. Следующая статья была посвящена падению русского самодержавия. Русская революция, столь долгожданная, что многие уже сомневались в том, что она состоится, началась, невероятное стало реальностью. Мы читали депеши из России, и они преображали нас, образы, доносимые ими, были просты и понятны. Вещи приобретали кристальную ясность, значит, не весь мир охвачен неизлечимым помрачением ума. Индивидуалисты смеялись надо мной, бубня свои никчемные клише: «Революции ни к чему не приводят. Они не изменят человеческую природу. Затем наступает реакция, и все приходится начинать сначала. У меня есть только моя шкура, я не буду участвовать ни в войне, ни в революции. Спасибо, увольте». «Вы и вправду ни на что не годитесь, — отвечал я, — докатились, вы не станете ни в чем участвовать, и не больно-то нужно... Вы — продукт всеобщего загнивания: загнивания буржуазии, буржуазных идей, рабочего движения, анархизма...» Мой разрыв с этими «товарищами», которые стали лишь жалким подобием товарищей прежних, был неизбежен: спорить бесполезно, мы с трудом терпели друг друга. Испанцы, не бывшие активистами, в том числе те, кто работал со мной в мастерской, инстинктивно понимали петроградские события и переносили их на Мадрид и Барселону. Монархия Альфонса XIII не была ни популярнее, ни прочнее режима Николая II; как и в России, революционные традиции в Испании восходили ко времени Бакунина; здесь и там были схожие социальные условия, аграрная проблема, отсталая промышленность, политический строй, на доброе столетие запоздавший по сравнению с Западной Европой. Индустриальный и торговый бум военной эпохи укреплял позиции буржуазии, особенно каталонской, противостоящей старой земельной аристократии и склеротичной королевской администрации; этот бум увеличивал силы и требовательность молодого пролетариата, который не успел образовать рабочую аристократию, то есть обуржуазиться; война будила дух насилия; низкая заработная плата (я получал 4 песеты, или около 80 американских центов в день) побуждала к выдвижению немедленных требований.
С каждой неделей горизонт неуклонно прояснялся. За три месяца настрой рабочего класса Барселоны изменился. Росла его боевитость. НКТ переживала подъем. Я был членом маленького типографского профсоюза; и хотя количественно он не вырос (нас оставалось около тридцати), его влияние усилилось до такой степени, что, казалось, пробудило всю корпорацию. Спустя три месяца после русской революции комитет Obrero начал подготовку ко всеобщей вооруженной стачке, вел с либеральной каталонской буржуазией переговоры о политическом альянсе, хладнокровно готовил свержение монархии. Его программа требований, выработанная в июне 1917 года и опубликованная в «Солидаридад Обрера», предвосхищала практику советов в России. Вскоре мне стало известно, что и во Франции от окопов к заводам проходил этот ток высокого напряжения, нарождалась та же неудержимая волна надежды.
