Хорошие лаборатории — это была русская идея. Из России по всему миру разносило мужчин и женщин с одной-единственной жизненной целью, закаленных беспощадными схватками, жаждавших опасности; комфорт, стабильность, благодушие Запада казались им пошлыми, недостойными... Татьяна Леонтьева убила в Швейцарии господина, которого приняла за царского министра; Рипс стрелял в республиканских гвардейцев на площади Республики с империала омнибуса; один революционер, войдя в доверие к полиции, убил в номере отеля «Бельвиль» шефа петербургской охранки. В глухом квартале Лондона, носящем название Хаундсдич, «собачья канава» (подходящее название для средоточия грязных историй), русские анархисты держали оборону в подвале ювелирного магазина, а фотографы снимали г-на Уинстона Черчилля, молодого министра, руководившего осадой. В парижском Булонском лесу подорвался Свобода, проводивший испытания самодельных бомб. Александр Соколов, настоящее имя которого было Владимир Хартенштейн, принадлежал к той же группе, что и Свобода. В своей комнатушке, расположенной над лавочкой на улице Мюзе в Брюсселе, в двух шагах от Королевской библиотеки, где он проводил часть дня, сочиняя письма своим друзьям в Россию и Аргентину, кириллицей на испанском языке, он устроил великолепную лабораторию. Это было время счастливого мира, странно наэлектризованного предчувствием грозы 1914-го... Премьер-министр Клемансо пролил кровь рабочих в Дравее, где жандармы явились на собрание забастовщиков и разрядили в них свои револьверы, убив несколько человек; а затем войска расстреляли демонстрацию на похоронах этих жертв в Винье... (Эта манифестация была организована секретарем Федерации работников пищевой промышленности Метивье, ультралевым активистом и агентом-провокатором, получившим накануне личные указания министра внутренних дел Жоржа Клемансо.)
Помню, как ожесточило нас известие об этих расстрелах. В тот же вечер вместе с сотней молодых людей мы развернули красное знамя в районе правительственных зданий, предвкушая стычку с полицией. Мы чувствовали свою близость к жертвам всех восстаний мира, мы бы с радостью сразились за мучеников тюрем Монтжуич и Алкала-дель-Валье, о чьих страданиях всегда помнили. Мы ощущали, как растет в нас прекрасное и грозное коллективное чувство. Соколов посмеялся над нашей манифестацией, этой детской игрой. Сам он потихоньку готовил настоящий ответ убийцам рабочих. Его лаборатория была обнаружена из-за несчастного случая, он оказался в безвыходном положении, преследование шло по пятам. Его лицо с настороженными глазами, легко узнаваемое по переносице, будто перебитой железным прутом, исключало возможность скрыться. Он заперся в меблированной комнате в Генте, зарядил револьверы и стал ждать; когда нагрянула полиция, открыл огонь так, словно палил в царских агентов. Степенные гентские стражи порядка поплатились за казаков-погромщиков, Соколов положил жизнь по принципу: «Неважно, где именно, если это послужит приближению великого дня пробуждения угнетенных!» Как мог он не отдавать себе отчета в том, что никто не поймет языка и действий отчаявшихся идеалистов, этого порождения русского деспотизма, в цветущей Бельгии, где рабочий класс уже становился реальной силой со своими кооперативами, богатыми профсоюзами, красноречивыми депутатами? Наша группа сознавала это лучше, но все же не до конца. Мы решили выступить в его защиту перед общественным мнением на суде присяжных, и я сделал это на гентском процессе в качестве свидетеля защиты. Этот и многие другие случаи (наша группа вела крайне агрессивную пропаганду, ибо в нас кипело желание бросить едва ли не смертельный вызов), поставили нас в уязвимую позицию. Я не мог найти работу, даже в качестве подсобного рабочего в типографии, и мой случай был не единичным, мы ощущали вокруг себя пустоту. Не к кому было обратиться. Мы отказывались принимать этот город, в котором ничего не могли изменить, даже ценой самопожертвования.
