В самом начале нашей эмиграции я решил написать книгу о истории русского искусства ХХ века. На английском языке таких книг не существовало. Заручившись согласием одного лондонского литературного агентства, где работал мой новый приятель Эндрю Нюрнберг, я сочинил и передал в агентство общий план и обширное предисловие к книге. Как водится, агентство, прежде чем предлагать проект издательствам, послала мое сочинение на рецензию, и вскоре получило резко отрицательный отзыв. Согласно правилам, имя рецензента автору не сообщалось. Но это был явно кто-то из старой русской эмиграции, потому что среди англичан специалистов в этой области еще не существовало. И, естественно, моя высокая оценка революционного авангарда в противовес традиционному реализму не могла не шокировать человека, для которого высшими достижениями русского искусства оставалось творчество передвижников. Провал моей затеи по-другому я объяснить не могу.
Многие использовали собственное непонимание как аргумент в политическом споре. Хулители Синявского не поняли или не захотели понять факт совершенно ясный: Синявский боролся не с Пушкиным, а с его официальным советским образом. Пушкин как революционер, прогрессивный деятель, властитель умов — этим образом советская власть прикрывала многие свои злодеяния.
1937 год — столетие со дня смерти Пушкина и пик сталинского террора. В Москве — вакханалия торжеств: все главные музеи столицы отведены под посвященные Пушкину выставки, переименовываются улицы, открываются памятники, конфетные коробки, флаконы духов, мыльные обертки выходят с портретами Пушкина и эпизодами его трудовой жизни... А очередной номер посвященного Пушкину журнала «Искусство» идет под нож, потому что многие авторы восторженных статей уже сидят по тюрьмам. На одном из музейных капустников я разыгрывал следующую сцену. На вопрос, как пройти к нашему музею, я отвечал: вы пройдете по бульвару Пушкина, мимо памятника Пушкина, выйдете на площадь Пушкина, потом прямо по проспекту Пушкина, свернете на переулок Пушкина и выйдете к Государственному музею изобразительных искусств им. А.С. Пушкина (за топографическую точность не ручаюсь). Публика смеялась, и никто не воспринимал это как неуважение к великому поэту.
Такие мраморно-бронзово-чугунные мантии и срывал Синявский с тела поэта. А без них Роману Гулю Пушкин почему-то представился голым, Синявский же — библейским Хамом, насмехающимся над наготой отца. Едва ли это было естественным.
Последствия такого культурного разрыва были печальными не только для Синявского. «Колымские рассказы» Шаламова, попавшие на Запад в 1970-х, печатались в русских журналах в отрывках, с сокращениями и изъятиями абзацев, представляющихся издателям грубыми и непристойными. На Западе они прошли почти незамеченными. Для Шаламова это был удар: он надеялся, что его показания прозвучат здесь набатом. И даже «Чонкин» Войновича представлялся некоторым критикам только как собрание грубых и малоправдоподобных анекдотов.
Свободное копирование
