Худшие опасения М. В. сбылись. Успех наступления оказался непрочным. «...B ночь на 10 июля нас подняли по тревоге перед рассветом. Боя не было. Артиллерия и пулеметы молчали. И начался отход 8-й армии, которой грозило окружение из-за бегства 7-й армии. Первый день после ночи отступления господствовала паника. Далеко впереди пути нашего отступления и с фланга бой все приближался. Рисовались уже картины плена. Но быстрота наших ног спасла нас. В пять дней мы прошли 200 с лишним верст на восток, но идти пришлось сначала на юго-запад, чтобы избегнуть перерезавшие нам путь немецкие войска.
Был переход, когда мы шли 1,5 суток без отдыха. Ели сухари на ходу...». Эти подробности М. В. сообщает уже в письме от 19 июля, а в первом письме с новых позиций (от 12 июля), когда "худшее миновало", он пишет только о «позоре нескольких дней немотивированного отступления и малодушной паники» и о тех днях, «когда казалось, что погибла армия, обезглавлена и обесчещена Россия, — а лично я — в плену». Теперь он отдыхает «от усталости после нервного напряжения, когда примером личного спокойствия надо было сдерживать нараставшую среди солдат панику».
М. В. не может сразу найти слова, чтобы «рассказать о позорном ужасе только что пережитого. Я чувствую себя точно морально контуженным, хотя давно готовился к худшему. Но этого я все-таки не ожидал» (16 июля).
Дни "бегства" стали для М. В. временем очень глубоких переживаний и размышлений и временем серьезных решений, именно поэтому он вновь и вновь возвращается к этим дням в своих мыслях и, соответственно, в письмах к Наталии Дмитриевне. Почти через месяц после этих событий, 5 августа, когда первые впечатления уже должны были уступить место трезвой оценке происшедшего, в ответ на письмо Н. Д. он пишет: «Вы усомнились — настоящее ли это чувство — стыд пережитого позора. Если бы Вы его пережили с такой ужасной остротой, как пришлось мне, — у Вас не было бы сомненья. На рассвете после первой ночи отступления — нет, скажем прямо — бегства из-под Галича, сопровождавшегося паникой и полной растерянностью начальства, когда определились уже размеры бедствия и его потрясающая причина, я шел в стороне от роты, так как все окружающие люди сделались мне невыносимыми, и думал: что мне делать? Отстать, чтобы присоединиться к арьергардным частям, задерживающим неприятеля, было невозможно, потому что 1) никто не задерживал его, 2) всех отстающих как дезертиров шедшие сзади казаки хватали и расстреливали без объяснений, 3) остаться сзади значило или попасться казакам или в плен немцам. Я шел и мучительно переживал сознание бессилия своего и стыда за то, что я так бессильно бреду среди банды беспорядочно уходящих куда-то без оглядки войск. Пока будет жива моя память, я никогда не забуду мучительности этого стыда. Тут, когда мы шли берегом Днестра, вдруг миновал нас автомобиль. В нем я узнал рядом с каким-то штабным генералом Гучкова в форме офицера. Знаю, это было наивное, почти детское движение, но оно было так почти мимовольно и непосредственно: мне показалось, что Гучков может указать, что надо делать. Автомобиль как раз остановился, задержанный каким-то обозом в сотне саженей от меня. Я кинулся к Гучкову с готовыми, откуда-то взявшимися помимо рассуждений, из самого сердца словами: "Покажите, где здесь можно хоть умереть без стыда". Но прежде чем я добежал, автомобиль тронулся и уехал. Гучков посмотрел на меня отсутствующим взглядом, а я остался на дороге с вдруг упавшими силами и чувством, что мелькнувшая надежда на спасение — прошла мимо. Этого чувства я уже никогда не забуду. Конечно, Наташа, — это совсем детский эпизод, и я неохотно признаюсь Вам в нем лишь для того, чтобы Вам видно было, что чувство стыда — не придуманное, не самолюбивое, а неизбежное для участника нашего галицийского бегства <………....> Тогда же, в тот же день у меня выросло — не решение <...>, а неизбывная потребность принять более прямое участие в обороне страны, чем это возможно в инженерных войсках».
Сомнения Н. Д., на которые М. В. отвечает, относятся именно к этому его решению, сообщенному ей в письме от 19 июля. Тогда он писал: «С тех пор как раздался первый призыв Керенского к наступлению, во мне поднялся голос протеста против службы в тыловой части, какой в сущности является наш инженерный полк. Теперь же, после того, что случилось с нашей армией, этот голос окреп до крика. Руководят мною два мотива. Один личный — я чувствую себя опозоренным в своем достоинстве русского солдата и не представляю себе, как вернусь домой, к Вам, не сняв с себя этого стыда. Другой — общий: мне ясно, что наша армия нуждается в том, чтобы в нее были вкраплены ячейки, состоящие из солдат-добровольцев, спаянных сознанием своего воинского и гражданского долга и волей к его исполнению. В одну из таких ячеек я и хочу вступить». Такими "ячейками" видятся М. В. так называемые "ударные батальоны", или "батальоны смерти", — они формировались на добровольной основе и использовались для самых опасных фронтовых операций. Намерение М. В. настолько серьезно и опасность настолько реальна, что он просит Н. Д., если этот план осуществится, зайти к его родителям и их ободрить. Во всяком случае, прежнее положение продолжаться не может. Его не устраивает не только "тыловая" служба, но и окружение. «Я не могу дольше оставаться в роте, где офицеры проводят все время за картами, а солдаты, работая 2 дня из 10, кричат, чтобы им давали на руки по 15 золотников коровьего масла в день, тогда как их товарищи в окопах сидят по 4 дня без хлеба. Я чувствую себя в компании негодяев, из которой нужно вырваться» (тоже 19 июля). Ему представляется, что единственный выход из создавшейся ситуации — это жертва. Но время настоящей Жертвы еще не настало.
Армейское начальство — орудие в руках Божиих. Видя его активное неприятие "канцелярской" работы, а может быть и оценив его организаторские возможности, командование предлагает М. В. новую и достаточно активную работу — организацию команды для телефонной связи. Обещают и чин прапорщика без экзамена, "за выслугу лет". Однако этому производству не суждено состояться, несмотря на постоянные попытки М. В. Возможно, это спасло его от послереволюционных репрессий, вполне реальных, если бы он оказался "белым офицером". Внешней же причиной была, видимо, его национальность...
Перспектива нового и реального дела — создания "телефонной команды", в которую М. В. может подобрать симпатичных ему людей, увлекает его, и хотя вначале это считается временным назначением, "телефонная команда" остается его судьбой до полного развала армии. А "ударные батальоны" при ближайшем знакомстве с ними разочаровывают М.В. Он видит здесь в основном «авантюристически настроенных юнцов <...> соблазнившихся модой и почестями. Среди офицеров авантюристический элемент еще более подчеркнут» (9.08.1917 г.).
Есть еще один очень важный (может быть — самый важный) результат пережитого и передуманного во время "дней бегства", когда перед лицом жизни и смерти М. В. заново осмыслил свой путь за последние 5 лет. Этот результат — его твердое решение соединить свою жизнь с Наталией Дмитриевной. Потом он напишет: «В дни июльских испытаний, которые казались мне последними, я творил суд над своей совестью и своим сердцем <...> Там, на дороге у Галича <...> для меня неразрывно слились в единую неотложную потребность, в одно решение моя солдатская судьба и судьба моей любви». Он пока не делает Н.Д. официального предложения и не получает от нее конкретно сформулированного ответа, — но тем не менее все решается.
Еще 19 июля, сообщая Н. Д. о своем замысле перейти в "ударный батальон", М. В. говорит: «...я до боли и до радости ясно ощутил, что не могу отделить Вашей судьбы от своей...» и именно поэтому он открывает ей свои планы перехода и просит ее одобрения, хотя это, вероятно, будет для нее болезненно.
1 августа он получает от Н. Д. сразу 5 писем (так теперь работает почта), где «много сказано о Вас, обо мне...», а следом за этим, в его письме от 2 августа мы читаем: «Много раз в течение этих месяцев внешнего разлучения с Вами, когда я оставался наедине со своими думами, я со смущенной душой спрашивал себя: если я вернусь с войны, когда она кончится, будет ли мне открыт мой единственный путь жизни — через Вашу душу и Вашу жизнь <...> У меня не сразу нашлась твердая надежда и вера, но как-то само собой, путем неощутимым, тем общением, которое преодолевает пространство и время помимо и вернее почты, я вдруг с несомненностью чуда узнал, что Вы еще раз сказали мне "да".
И с той же несомненностью я знаю, что теперь наше "да" возрождается к жизни в духе и плоти, что ему дана настоящая, не сумрачная, не призрачная жизнь.
Наташа, родная, — в днях наших Бог волен, — может быть я не вернусь к Вам живым. Но вернусь или нет — моя жизнь принадлежит Вам, и из Ваших рук я передаю ее России...».
«Призрачная жизнь»... Эти слова — отголосок событий четырехлетней давности, когда между Н.Д. и М. В. был заключен "союз" — не брачный, а, как думалось, духовный. Реальная жизнь разбила этот союз и наступил мучительный для обоих разрыв, на преодоление которого ушли эти годы. Но тогда уже возникает в их отношениях образ Креста. Вспоминая об одной из тяжелых встреч, состоявшейся в апреле 1915 г., Н. Д. потом скажет в своей «Весенней поэме» :
«...Мы встретились, чтоб вновь расстаться,
Казалось — навсегда.
Безумной болью сердце распиналось
И вспомнило страдания Христа.
В ту ночь, неся успокоенье,
Явился ясно мне перед глазами
Чудесный знак Креста.
И крест моим Тебе был первым
и прощальным даром —
Вместо кольца.»
На этот подарок М. В. тогда же, в 1915 г., откликается в письме: «Я чувствую над собой благословение, которое Вы дали мне вместе с белым крестиком».
Теперь же, в 1917 г., их свидание состоится в сентябре, когда М.В. приедет в командировку; решение соединить свои жизни будет закреплено, родители и друзья оповещены, но до свадьбы пройдет еще почти год, а пока М. В. после окончания командировки вернется в свой полк «с новым торжественным чувством жизни».
Видимо, решился и вопрос о крещении, потому что мать М. В. — Гизелла Яковлевна, с радостью принимая намерение М. В. и Н. Д. пожениться («потому что давно любит и ценит Наташу»), все же печалится о том, что «дети уходят от еврейства» (из письма сестры М. В. — Лили от 30.09.1917 г.).
Но это еще все впереди. А пока, в августе, жизнь идет своим чередом. М. В. руководит телефонной командой, которую считает «своим будничным долгом», вечерами готовится к экзамену на прапорщика (изучает минное дело), хотя это не так уж просто: с ним в избе 8 человек, «вечером — песни, балалайка, разговоры, шутки, смех. Приходится захватывать часть ночи» (28 августа).
Главная радость — переписка с Н. Д. и ожидание той самой командировки. Его письма все чаще заканчиваются словами: «Господь с Вами», «Храни Вас Бог», «Благослови Вас Бог».
В деревне, где стоит их воинская часть, есть церковь. 13 августа М. В. пишет: «Сегодня воскресный день. Я воспользовался свободным утром и пошел к обедне в церковь — бедную деревянную церковь подольской деревни. Я не бывал на богослужении после Пасхи...».
