12 декабря 1842 года
Неожиданное и нелепое приключение, которое заслуживает подробного описания. Вчера утром, около двенадцати часов, я вернулся с лекции из Екатерининского института и, ничего не подозревая, преспокойно занимался у себя в кабинете. Вдруг является жандармский офицер и в отборных выражениях просит пожаловать к Леонтию Васильевичу Дубельту. "Вероятно, что-нибудь по цензуре", подумал я и немедленно отправился в III отделение собственной канцелярии его величества.
Дорогою я обдумывал все мои цензурные дела и ни на одном не мог остановиться. В течение десяти лет я успел приобрести некоторую опытность и теперь тщетно терялся в догадках.
Приехавший за мною офицер справлялся у меня о квартире Куторги, которого также требуют к Дубельту. Это значит -- нам предстоит гроза за "Отечественные записки".
Я приехал в канцелярию раньше Куторги; через полчаса явился и он. Нас ввели к Дубельту.
-- Ах, мои милые, -- сказал он, взяв нас за руки, -- как мне грустно встретиться с вами по такому неприятному случаю. Но думайте сколько хотите, -- продолжал он, -- вы никак не догадаетесь, почему государь недоволен вами.
С этими словами он открыл восьмой номер "Сына отечества" и указал на два места, отмеченные карандашом. Вот эти места. Статья Ефебовского, под заглавием "Гувернантка", повесть. Описывается бал у одного чиновника на Песках. "Я вас спрашиваю, чем дурна фигура вот хоть бы этого фельдъегеря, с блестящим, совсем новым аксельбантом? Считая себя военным и, что еще лучше, кавалеристом, господин фельдъегерь имеет полное право думать, что он интересен, когда побрякивает шпорами и крутит усы, намазанные фиксатуаром, которого розовый запах приятно обдает и его самого и танцующую с ним даму..." Затем:
"прапорщик строительного отряда путей сообщения, с огромными эполетами, высоким воротником и еще высшим галстуком".
-- Так это-то? -- спросил я у Дубельта.
-- Да, -- отвечал он: -- граф Клейнмихель жаловался государю, что его офицеры оскорблены этим.
Я до того успокоился, что Владиславлев заметил:
-- Да вы, кажется, очень довольны!
-- Действительно доволен, -- отвечал я. -- Я беспокоился, пока не знал, в чем нас обвиняют. По сложности и трудности цензурного дела мы легко могли бы что-нибудь просмотреть и подать повод к взысканию. Но теперь я вижу, что настоящий случай равняется кому снега с крыши, который на вас валится, когда вы идете по тротуару. Против таких взысканий нет ни заслуг, их предупреждающих, ни предосторожностей, потому что они выходят из ряда дел разумных, из круга человеческой логики.
Дубельт повел нас к Бенкендорфу.
Бенкендорф, почтенного вида старик, которого я видел в первый раз, встретил нас с лицом важным и печальным.
-- Господа, -- сказал он кротким и тихим голосом: -- мне крайне прискорбно, что я должен вам объявить неприятную весть. Государь очень огорчен местами журнала, которые вам уже показали. Он считает неприличным нападать на лица, принадлежащие к его двору (фельдъегерь), и на офицеров. Я представил ему самое лучшее свидетельство о вас, говорил о вашей репутации в обществе -- одним словом, сделал все, что мог, в вашу пользу. Несмотря на это, он приказал арестовать вас на одну ночь.
Изъявив прискорбие, что мы навлекли на себя гнев государя, я сказал:
-- Будьте, ваше сиятельство, нашим предстателем у государя императора. Представьте его величеству, в каком тяжком затруднении находится цензура. Мы решительно не знаем, чего от нас требуют и какого направления нам держаться, и мы часто страдаем только потому, что постороннему лицу вздумается вмешиваться в наши дела. Таким образом, мы никогда не безопасны, взысканиям не будет конца, и мы окажемся в невозможности исполнять наши обязанности.
Бенкендорф взял нас обоих за руки и уверял, что все это доложит государю. Мы вышли. Владиславлев приготовил бумагу к коменданту и вручил нам ее. Было уже около четырех часов Нас отпустили домой пообедать, с тем чтобы быть у коменданта непременно в десять часов. В восемь я заехал за Куторгой, который был в больших хлопотах, не зная, как объявить о своем аресте больной жене. Наконец мы отправились к коменданту в Зимний дворец. Его не было дома, и мы отдали нашу депешу его плац-адъютанту.
Он ввел нас в какую-то каморку, где сидел писарь за бумагами, поставил у дверей часового, а сам поехал за приказаниями к коменданту. Через полчаса он вернулся и объявил, что местом моего заточения назначена Петровская, или Сенатская, гауптвахта, а Куторгу ведено отвезти на Сенную.
Сначала он меня отвез. Я очутился в огромной комнате со сводами -- в подвале, вместе с караульным офицером. Плац-адъютант был с нами все время очень учтив. Он и Куторга уехали, я остался один с офицером. Это был молодой человек из Образцового полка, по-видимому очень добрый Он с участием на меня смотрел, распорядился, чтобы мне достали кровать, дал покрыться на ночь свою шинель, одним словом, окружил меня вниманием и заботливостью.
На другой день явился тот же плац-адъютант объявить мне, что я свободен. Опять поехали мы вместе на Сенную освободить Куторгу. Распростившись с плац-адъютантом и поблагодарив его за вежливость, мы отправились к князю Г.П.Волконскому, нашему попечителю.
Он принял нас не только любезно, но даже тепло. Я высказал князю все, что у меня накипело на душе. С цензорами обращаются как с мальчишками или с безбородыми прапорщиками, сажают их под арест за пустяки, не стоящие внимания, а между тем возлагают на них обязанность охранять умы и нравы от всего, что может совратить их с пути, охранять общественный дух, законы, наконец самое правительство. Какой же логической деятельности можно от нас требовать там, где все решает слепая прихоть и произвол, основанный только на том, что я хочу и могу?
От князя мы поехали к министру. То же сожаление, те же ласки.
-- На кого тут жаловаться и сетовать? -- сказал министр. -- Случай этот выходит из общего порядка вещей. Я ничего не мог сделать: я обо всем узнал, когда уже все кончилось. Я тотчас же поехал бы к государю, но не мог, потому что у меня в доме корь. В моей власти было только написать письмо и просить Бенкендорфа представить его государю.
Князь читал нам это письмо. Оно написано умно и сильно. Свидетельствуя о нас, то есть о Куторге и обо мне, как о лучших цензорах и профессорах, министр заявлял, что находится ныне в большом затруднении относительно цензуры. Люди благонадежные не хотят брать на себя этой несчастной должности, и если мы с Куторгою еще остаемся в ней, то единственно по просьбе его, министра. Он боится, что цензурное дело вскоре сделается всем ненавистно.
Говорят, государь прочел это письмо и ни слова не сказал.
Куторга выразил опасение, что такой случай может и вперед повториться.
-- Могу вас уверить, -- отвечал министр, -- что при первом таком случае я подаю в отставку. То, что теперь с вами случилось, более для меня пятно -- если тут есть какое-нибудь пятно, -- чем для вас.
Свободное копирование
